Он гордо отчеканил, что кровь отца должна быть отомщена, и не может простить тем, кто содействовал её пролитию. Напрасно повторяла свои просьбы королева, он стоял молча, не дал себя задобрить.

Было это в последний день перед исполнением приговора.

Когда смешанная королева со слезами на глазах вернулась в замок, Казимир вышел ей на встречу, и не спросил даже о причине грусти, так был уверен, что ничего не получит. Он вынес это со своим обычным видимым равнодушием; закрылись потом оба и нескоро вышел король со спокойным лицом. В городе королеву превозносили, а на Тенчинского все роптали за то, что оказался жестоким. В пятницу пятнадцатого января вывели виновников к костёлу Св. Михаила перед каменицей Тенчинских, на пороге которой стоял сын убитого, окружённый толпой родственников и приятелей.

Там, среди рыданий и плача людей, которые пришли на это грустное зрелище, Пётр Вашмут, сандомирский судья, громко прочитал приговор.

Староста Рабштынский требовал, чтобы здесь, перед его домом, исполнили для них приговор, но против этого выступил король. Простонародье и так приведённое в отчаяние, опасалось бунта, а более сведущие знали, что условились толпой напасть на палача, отбить выновных. Кто знает, как бы эта кровавая история тогда закончилась.

Несмотря на требование Тенчинского, Конрада Ланга, Леймитера, Шарлея, художника Войцеха и ротмистра Миколая отвели в замок; в одной из замковых башен, которую называют Дороткой или Тенчинской, их обезглавили.

Тела их король потом велел отдать городу, и похоронили их в общей могиле у костёла Девы Марии.

Наш знакомый Кридлар, был виновен или нет, ушёл от страха под опеку Мелштынских, о которых говорили разное; потом говорили, что он откупился, но вскоре после того, что пережил, захворал, болел и скоропостижно умер. Клеменс тоже долго не жил.

Я так подробно расписал это дело потому, что оно не осталось без последствий и оставило после себя в сердцах и умах нестераемые следы; на мою же собственную судьбу, чего я никогда ожидать не мог, повлияло плачевно, как я сначала сказал.

Король, раньше не расположенный к Тенчинским, сохранил предубеждение за пренебрежение королевой, которая умоляла напрасно; королева также им этого простить не могла, особненно, когда иным, как Белзе, простили, только в башне Рабштына их подержав.

Паны из Тенчина торжествовали, что вышло по их воле, также много гривен они вытянули с города, но между ними и мещанством навеки была непримиримая ненависть.

Когда это в те дни происходило, мне случилось практически поссориться с одним из королевских придворных, шляхтичем из Рожичей, имя которому было Яцек. Наполовину в шутку, наполовину взаправду он очернил меня, упрекая в сиротстве и моём происхождении, за что я сразу отплатил пощёчиной.

Прибежали другие, чтобы предотвратить драку. Мы рубились, потом подали друг другу руки, потому что это приказал Задора, а что он сказал, то всегда должно было исполняться. Яцек Рожич, хоть внешне помирился ко мне, той пощёчины мне простить не мог.

Парень был услужливый, ловкий и умеющий тем понравится королю, что кормил панских собак, а они его на удивление знали и любили. Он был хитрый, умел этим пользоваться. Его брали на псовую охоту, а он льнул к пану и, выбирая минуты, когда тот был один, от неприязни рассказывал ему разные вещи, которыми себе служил, а другим мог навредить.

Его достаточно подозревали, что наговаривал на тех, на кого был обижен. Я не очень его боялся и остераглся, ибо был уверен в большой панской милости.

Между тем, как это позже открылось, поехав в Неполомницы с королём, Рожич, который ведал, не знаю откуда, что я посадил в печь старосту Рабштынского, что за это получил от него цепочку, и даже, что ксендзу Яну Длугошу вечером дал знать, что против него интриговали Курозвечи; всё это он пропел королю.

Он будто бы хвалил меня за очень доброе и милосердное сердца, но прекрасно знал о том, что королю не могло понравиться то, что я делал для тех, которые показывали ему явную неприязнь.

Наш пан как раз был зол на Тенчинского из-за жены, а Длугошу простить не мог, потому что ему приписывали все сопротивления капитулу, который его слушал и уважал, будучи к этому привыкшим ещё со времён кардинала.

Вернувшись из Неполомниц, король, когда я попался ему на глаза, не сказал мне ничего, но также, против своего обыкновения, не сказал мне доброго слова и не взглянул на меня.

На то, что с тех времён у него было много забот и ходил он хмурый, я не обращал внимание. Через пару дней охмистр, старший над нами, приказал позвать меня к себе.