К тем, кто, угождая королю, очень резво ему во всём готовы были служить, ни на что не глядя, принадлежали двое из Курозвек: Стах и Добек.

В субботу вечером, чуть только король прибыл и пошёл сначала к королеве, потому что для облегчения сердца сперва должен был пожаловаться ей и поговорить обо всём, с чем он столкнулся, оба Курозвеки появились в замке.

Король вышел к ним. Я уловил ухом, когда старший с какой-то неприязнью произносил имя ксендза Яна Длугоша. Я внимательней насторожил уши.

Речь была о тех, которых Пеняжек выгнал из Кракова, а Стах из Курозвек доказывал, что те гораздо меньше были виноваты, чем Длугош, воспитанник и любимец покойного кардинала, который всех подстрекал, призывал к сопротивлению, приводил им на память то, как в подобных случаях Олесницкий побеждал своим непреклонным постоянством.

Пасмурный король молчал.

Оба Курозвек настаивали, что духовенство не сдастся до тех пор, пока король на Длугоше не покажет пример и не накажет его наравне с другими.

Услышав это и зная, что у пана в этом деле епископа лежало на сердце, чтобы победить, я не сомневался уже, что Курозвеки получат поручение тоже его выгнать из города, из каменицы и из того, что держал.

Меня охватила сильная жалость, потому что я уважал этого человека. Знали его, как не слишком расположенного к королю; знали, что дал приют Тенчинскому, всё это казалось мне угрожающим.

Недолго думая, я отпросился у охмистра для выдуманной необходимости в город. Никогда мне этого не запрещали, потому что я свободой не злоупотреблял. Дом каноника был тут же поблизости, я побежал к нему. Я был уверен, что застану Длугоша над книгами или молитвой. Помочь ему было не в моей власти, но предостеречь его я чувствовал себя обязанным.

Увидев, что я у него в эту необычную пору, он грустно рассмеялся. Он положил перо, с которым сидел над книгой, и, обращаясь ко мне, спросил, не нужен ли снова для кого-нибудь приют.

— Нет, отец мой, — сказал я, — и даже, может, я совершаю сейчас предательство, вынося из замка то, что ненароком услышал, но мне Господь Бог этот грех простит.

Он сурово поглядел на меня и покачал головой.

— Говори яснее, — произнёс он, — время дорого.

В нескольких словах я завершил свой рассказ. Он слушал, не моргнув, не показав ни удивления, ни страха, смотрел в пол.

Когда я окончил, он не спеша поднял голову и глаза.

— Я давно этого ожидал, — сказал он спокойно, — это не могло меня миновать. Бог воздаст за твою добрую волю, юноша, потому что по крайней мере бумаги и книги я спрячу в более безопасном месте. Впрочем, они у меня не поживятся. Сокровищ я не собирал и не имею их. Княжеское имущество в костёлы и на бурсы пошло, как было должно.

Он пожал плечами.

— Возможно, лучше не давать им побуждения к новому греху и исчезнуть с глаз.

Сказав так, он встал, поглядел на стол и книги, словно ему было жаль их бросать, вздохнул, и, подойдя ко мне, обнял за голову, благословляя. Я как можно живей вернулся в замок, споря с собственной совестью, хорошо ли сделал, и на чьей стороне она была.

Так в то время, наверное, многие другие испытывали беспокойство, видя неясную дорогу: кто был прав, а кто виноват. Если послушать духовенство, то король заслуживал отлучения, а на дворе вину за непослушание возлагали на духовенство. То, что Казимиру эта гражданская война была неприятна и что как можно скорей рад был её окончить, доказывала сама резкость используемых средств.