Уступить он не мог. Он уступал рыцарству; делали, что хотели, землевладельцы, войско бунтовало… если бы он поддался духовенству, потерял бы остаток власти и уважения.

Когда я проснулся на следующий день и остыл, упрекал себя за то, что напрасно испугал Длугоша, ибо не могло быть, чтобы на такого уважаемого повсеместно человека могли покусится. Вдруг, не дождавшись полудня, в замок принесли жалобу, что Курозвецкие ограбили дом Длугоша. Король изрёк на это коротко и сурово:

— Он заслужил худшей кары.

Наконец духовенство поняло, что короля не осилит, однако всё ещё оглядывалось на Рим. Казимир молчал, потому что тоже отправил туда послов и письма от себя.

Наконец был созван суд для мещан. Через королеву заранее пытались выхлопотать у короля милосердие; однако он не мог и не хотел делать поблажки действительно виновным, и враждебное рыцарство нужно было заново привлечь на свою сторону.

Он приказал сказать им только, что наступать на горло никому не будет, но от правосудия не может заслонить виновных.

Какая-то часть из них давно ушла из Кракова. Клеменса не было. Палачей никто не думал щадить, дело шло о советниках.

В замке расследовали дело, а в городе, хоть никаких сборищ не было, царило беспокойство и ужасная тревога. От королевского приговора уже не было спасения, пожалуй, только у Бога. Всех советников спасти было невозможно, жаловались на них Тенчинские за созыв людей, набат и закрытие ворот.

Мы, что были в замке, до конца не ведали, кто будет. Ожидали с тревогой. В замке совещались, писали, бегали, заступалась королева, но Тенчинские следили и настаивали, король не мог сделать поблажку.

После дня Трёх Волхвов в субботу король наконец послал в ратушу с декретом каштеляна Калишского Миколая Шкуру с Лугов и Пеняжка из Витвиц, старосту.

Были осуждены как виновники, потому что на них клятвенно жаловался Ян Тенчинский, который видел, как преследовали его отца, простолюдины: Ян Тешнар, скорняк Вольфрам, художник Войцех, Шарланг, который делал шпоры, и Миколай, командир городских вертельников; а из советников те, кто громче всех отзывались и волновались: Конрад Ланг, Леймитер, Шарлей и Марцин Белза.

Спасая остальных, город должен был ими пожертвовать, и там же сразу выдали их старосте Пеняжке, хотя имели надежду, что у старосты Рабштынского откупятся.

День они просидели в ратуше, а на следующее утро, чтобы людей не распалять, втихаря их в сумерках привели в замок.

Прошло пять дней, прежде чем дошло до исполнения декрета; тем временем им позволили исповедаться и попрощаться с семьёй. В течение этого времени затрагивали все пружины, чтобы у Яна Тенчинского выпросить отсрочку наказания.

Марцин Белза, советник, который был большим благотворителем ордена, недавно основанного Капистраном, так называемых по их костёлу Бернардинцев, имел за собой всех этих монахов, которые вместе со своим аббатом якобы шли в процессии к каменице Тенчинских, во Имя Христа прося милосердия для него.

Тенчинский отделался от них гневом и ничего не обещал, но, когда уходящий благочестивый муж Шимон обратился к нему с речью, проникающей в сердце, тот, хоть ничего не ответил, всё-таки позже, остыв, даровал ему жизнь.

А тут открыто выявилось, какую неприязнь питали Тенчинские к королю и к королеве. Из советников был менее или совсем невиновным Миколай Шарлей. Падали в ноги королю, чтобы он заступился за него, сам этого сделать не мог. Тронутая слезами и мольбой королева сильно заволновалась и решила идти просить за него старосту Рабштынского.

Зрелище было особенным и приобретающим королеве сердца, когда эта пани пешком с малым двором сама пошла ко двору Тенчинских просить за Шарлея. Надеялись, что женщине, королеве Тенчинский не сможет отказать.

Но случилось обратное.

Староста принял королеву холодно, с почтением, но вовсе не тронутый; может, именно поэтому не желал прощать Шарлею, чтобы показать, что короля и королеву он не много ценит. И в том, в чём отказал бернардинцам, отказал и Елизавете.