Ливень обрушился будто из ничего. Сразу потоком — без предупреждающих редких капель, без порывов ветра, без тёмных туч. Просто солнце зашло за облако, не спрятав даже косых боковых лучей, и сразу встала стена воды — тёплой, сверкающей, бьющей по лицу и плечам не каплями, а широкими струями, от которых не укрыться, под которыми платье и косы мгновенно промокли насквозь.

Валя и не пыталась прятаться. Она стояла, подняв лицо и раскинув руки, как в детстве, и ловила губами и ладонями дождевые струи. «Как дома», — подумалось ей вдруг. И, смешиваясь с дождём, хлынули слёзы. Горячие, солёные. Валя рыдала в голос, выплакивая всю горечь своих прошлых и предчувствуемых страданий и потерь. Ничего уже не будет как прежде — ни здесь, ни дома, даже если она туда вернётся. Что ждет её на родине? Кто ждёт? И ждёт ли? Кто она там? Забытая всеми — одна из тысяч пропавших без вести? Или, может, и правду говорят — предательница? Что теперь будет с её здешней, такой чудесной любовью, в которую каждый день, каждый час врывается война — в жизни или в мыслях?

Она плакала и плакала, а слёзы всё не кончались. Она не ощущала ни времени, ни ливня, ни мокрого платья — только горе, которому она впервые за долгое время дала вырваться наружу.

Сильные руки обняли её сзади, и задыхающийся голос Тиля сказал:

— Ты пропала… я тебя ищу… Что с тобой?!

Он развернул её, всё ещё плачущую, к себе лицом, стал целовать мокрые глаза и щёки, горько-солёные губы.

— Вальхен, девочка моя… Что? Что с тобой? Не плачь! Скажи мне… Нет, послушай. Кончится эта чёртова война, мы с тобой поедем к тебе домой, найдём всех твоих… ты покажешь мне своё море и степь… слышишь? Ты веришь мне? Мы точно это сделаем… И у нас будут дети, и у них точно не будет войны…

Ему сейчас было почти всё равно, что говорить. Он не задумывался, насколько реальны эти обещания-мечты. Главное — утешить, главное — не слышать этих разрывающих его душу рыданий. Ему так хотелось в эти минуты и самому верить, что так будет. И он почти верил, обнимая вздрагивающие плечи любимой, не замечая потоков воды и невесть откуда взявшегося грома. По крайней мере, Тиль точно знал — или понял это только сейчас? — он сделает всё, что в его силах, чтобы так было.

Дождь кончился мгновенно. Будто и не было.

— Кран закрыли, — чуть улыбнувшись, сказала Валя всё ещё вздрагивающим от слёз голосом.

Тиль, не остывший от своей тревоги, одними глазами улыбнулся в ответ и, обняв девушку за плечи, развернул к дороге.

— Пойдём домой.

— Это твой дом… — спокойно и горько сказала Валя.

— Мой?! Ты чувствуешь себя чужой? До сих пор? — Тиль запнулся, увидев, как Валя дотронулась до приколотого к платью голубого лоскутка. — Почему ты опять это надела?! Мы же договорились, что в нашей семье не хотят видеть этот рабский значок!

— Ты забыл? Я ходила к Кугелям, относила упряжь, которую дядя Клаус починил. Если бы я туда пришла без нашивки, представь, что бы фрау Кугель сказала.

— Да плевать на Кугель!

— Не плевать. Я помню приказ про остарбайтеров. И камни в окна помню…

— Ты — член нашей семьи. И этот дом — такой же твой, как и мой. Послушай. Войне недолго ещё быть. Мы сегодня слушали британское радио. Ваши уже в Румынии, в Польше и в Восточной Пруссии, войска коалиции освободили Францию. Ничего не поделаешь: ваши, или англичане, или американцы совсем скоро будут здесь. Один Бог знает, что нас ждёт. Но если только ты захочешь…

Валя закрыла ладошкой его губы.