На работе я старалась держаться сложившейся рутины, довольно сильно пошатнувшейся, правда, в последнюю неделю триместра: опросы, проверочные тесты, дополнительные занятия, некие неискренние попытки коллег (в основном Скунса и Синклера) придерживаться все же кафедральных планов; впрочем, наиболее молодые (Хиггс и Ленорман) позволяли ученикам читать на уроках всякую беллетристику (про себя, разумеется), а иногда даже играть в шахматы. Удивительно, но повседневная, рутинная жизнь школы приносила мне даже некоторое облегчение – меня успокаивали эти чашки чая, выпитые в учительской, и запретные сигареты, выкуренные в обществе Керри. Ученики вели себя на уроках весело и шумно, но никаких нарушений порядка себе не позволяли. Всю ту неделю я приходила домой поздно вечером, но не потому, что так уж много было работы, а чтобы подольше побыть в тамошнем спокойном и скучном мире, где – по иронии судьбы – все на свете казалось куда более простым и понятным.

Хотя я с нетерпением ждала встречи с Джеромом, отсрочка нашего свидания меня во многих отношениях устраивала, ибо давала мне возможность заранее все спланировать и обдумать. За последние несколько дней из глубин прошлого на поверхность поднялось множество таких вопросов, на которые у меня не было ответа, к которым я до сих пор даже подступиться боялась. Кто несколько дней назад прислал мне тот подарок, который Эмили Джексон, подруга моего детства, принесла на мой пятый день рождения? Кто тот человек, которого моя дочь называет Конрадом? Это он запугал ее настолько, что она сама себе всю голову обкорнала? Это он рассказал ей о мистере Смолфейсе? А кто от имени Конрада написал письмо моим родителям? И зачем кому-то вообще понадобилось это делать? Каковы причины, которые могли у такого человека возникнуть?

Кто бы он ни был, ему были известны такие подробности моей жизни, которых нельзя было найти ни в одной из публикаций, посвященных смерти Конрада. Даже Кэтрин Поттс, автор книги «КОНРАД: пропавший мальчик из Молбри», ничего не знала ни о том, как я обстригла себе волосы, ни о том подарке, который сделала мне на день рождения Эмили Джексон. Кто бы за всем этим ни стоял, он явно давно меня знает, думала я. И у него есть возможность подобраться не только к моим родителям, но и к моим воспоминаниям. Драматические события этого летнего триместра – светловолосый мальчик со значком префекта, атмосфера враждебности на кафедре, мемориальный витраж в честь Конрада – спровоцировали у меня некий внутренний паралич. Я, похоже, больше не способна была доверять даже собственным, вполне очевидным, чувствам и ощущениям. Но теперь я, по крайней мере, сознавала, что начала постепенно терять контроль над собой – меня терзали галлюцинации, я слышала голоса из водопроводных труб, я настолько во всем сомневалась, что перестала доверять даже собственным суждениям.

Впрочем, в последнее время я, кажется, опять обрела нормальный центр тяжести. Сколь бы сомнительными ни были и та «кровь», брызнувшая из сливного отверстия в раковине прямо на мою белую блузку, а потом без следа исчезнувшая, и тот мальчик со значком префекта, но та фигура в черном, явившаяся мне в театре, точно была реальной. Ее видели все, а не только я. Также некто вполне реальный написал то письмо моим родителям. И некто вполне реальный настолько перепугал Эмили, что она безжалостно искромсала свои детские локоны. Все это сделал некий человек, которому я так долго не решалась бросить вызов. Теперь же, хотя и несколько поздновато, мне стало ясно, что начинать мне следовало с Эмили. Это ведь Доминик тогда меня разубедил, прикрываясь своей любовью к девочке и заботой о ней, что не стоит сейчас расспрашивать ее об этом воображаемом дружке, но теперь в свете некой новой информации я без конца задавала себе один и тот же вопрос: а каковы на самом деле были мотивы Доминика? В его любви к Эмили я не сомневалась, неподдельным был и тот шок, который он испытал, увидев ее изуродованную голову. Но не вел ли он с ней каких-то разговоров обо мне? Я знала, что они в последнее время стали очень близки. Не рассказал ли он ей всю ту историю? А если это не он, то кто? Кто рассказал ей о мистере Смолфейсе? Теперь, конечно, было уже поздно ее об этом расспрашивать. Доминик ее полностью завоевал. И меня это совершенно не удивляло. Разве могла я с ним состязаться? Сейчас я могла только ждать благоприятного момента и надеяться, что все-таки получу возможность расследовать эту историю.

И такую возможность я получила в самый последний день триместра. Занятия в «Короле Генрихе» в тот день закончились рано, так что до возвращения домой Доминика и Эмили я была совершенно свободна. В двенадцать часов я вернулась в совершенно пустой дом и сразу, даже не переодевшись, направилась в комнату Эмили.

Я никогда не испытывала угрызений совести, роясь в комнате дочери. Она всегда отлично знала наше общее правило: если хочешь что-то скрыть, то нужно лучше это прятать; по крайней мере, лучше, чем я умею искать. Впрочем, искать я все же пока умела лучше, чем шестилетняя Эмили – прятать, так что легко нашла ее рисунки. Они были под кроватью в той же темно-зеленой папке, которую показывал мне Доминик. На этот раз их оказалось гораздо больше, и все они выглядели какими-то ужасно знакомыми. Ведь и я тоже в течение многих месяцев после исчезновения Конрада без конца рисовала собственные версии мистера Смолфейса: обычно это была неуклюжая, но зловещая фигура в мутных серо-коричневых тонах, появлявшаяся из сливного отверстия раковины или из какой-то трубы, и у каждого из этих монстров голова была пугающе маленькой и черной.

Но искала я вовсе не рисунки Эмили. Их я видела и раньше. Я искала нечто иное – некий ключ, который помог бы мне понять, как давно некий давным-давно умерший монстр сумел до такой степени завладеть мыслями моего ребенка. Я, собственно, никогда не сомневалась, что Эмили что-то от меня скрывает. Я чувствовала это еще до того, как мы переехали на Эйприл-стрит. Эмили всегда была тихой, скрытной девочкой. И друзей у нее было мало. А те ее новые школьные подружки, которых Доминик приглашал к нам в гости с ночевкой, как-то очень быстро с ее горизонта исчезали. На поверхность продолжало всплывать только одно имя: Конрад. Считалось, что это один ее друг.

Я уже провела в ее школе маленькое расследование. Но среди одногодков Эмили ни одного мальчика по имени Конрад не оказалось. Я осмотрела ее гардероб, выдвинула каждый ящик комода, порылась в ее игрушках – ни одной подсказки я там не обрела; все вещи были аккуратно разложены и расставлены по своим местам и выглядели совершенно безвредными. Тогда я решила попытать счастья в книжном шкафу Эмили, и там среди книжек-раскрасок, выстроенных в ряд по цвету и размеру, нашла между «Спящей красавицей» и «Легковыми и грузовыми автомобилями, а также самоходными машинами» некий тоненький блокнот с твердой черной обложкой, на которой было написано: Дневник ученика приготовительного класса классической школы для мальчиков «Король Генрих».

Я открыла дневник, уже зная, чье имя там обнаружу. И на форзаце, разумеется, прочла написанные размашистым почерком слова:

Конрад Прайс, осенний триместр, 1971.

Это был школьный дневник моего брата. Как странно, думала я. Ведь мои родители так бережно хранили все, что осталось от Конрада, все его имущество. Как же его школьный дневник отыскал путь в вещички моей дочери? Причем именно дневник за тот осенний триместр, когда моего брата уже и на свете-то не было. Тем не менее дневник был уже аккуратно подписан и готов к началу нового учебного года, которого Конрад так и не увидел.

Я перевернула страницу. Там было расписание уроков, аккуратно написанное чернилами, и список преподавателей на следующий год.

Классный руководитель: доктор Синклер

Английский язык: мисс Маклауд

Математика: доктор Джонс

Физика: мистер Фрай

Изобразительное искусство: мистер Муди

Химия: доктор Хиллман

Возле каждого имени на полях имелся несколько грубоватый, но весьма живой карикатурный портрет того или иного члена преподавательского состава. Я ничуть не удивилась, увидев это: мой братец всегда любил рисовать на полях и придумывать прозвища. Мисс Маклауд была изображена как собственное alter ego, весьма скудно одетое; под рисунком имелась подпись: Керри в кемпинге. Доктор Синклер был Волосатым Занудой. Доктор Джонс – мистером Редфейсом, то есть Краснорожим, а мистер Фрай – мистером Смолфрай, то есть Недожаренным. Все эти «фейсы» заставили меня на мгновение остановиться и задуматься, хотя ни одна из этих карикатур ничуть не была похожа на то чудовище, что преследовало меня в детстве. Я перевернула еще одну страницу и обнаружила там список учеников того класса, в котором учился Конрад: двадцать два имени, написанных все тем же размашистым, небрежным почерком. Когда-то мне, пятилетней, едва умевшей нацарапать собственное имя, почерк Конрада казался прекрасным и невероятно мудреным; теперь же я видела, что на самом деле писал он весьма неаккуратно, неровно – в общем, обычные каракули мальчишки-подростка. Меня это, пожалуй, даже тронуло и в определенной степени немного разочаровало. Словно я, нечаянно сдвинув с его лица некую маску, обнаружила под ней нечто маленькое, жалкое и вполне заурядное. Я внимательно прочла весь список и, конечно же, сразу увидела фамилию Доминика. Значит, Доминик все-таки собирался там остаться! По крайней мере – собирался еще в конце того летнего триместра, когда Конрад этот список писал! Я перевернула еще страницу и обнаружила там заголовок: Осенний триместр, неделя 1.

Наверное, я ожидала, что эта страница окажется чистой – станет символом в виде пустого пространства, имеющего форму мальчика, ибо эта «дыра» так и продолжала зиять в самом сердце нашей семьи. Но там обнаружилась некая запись: всего две строчки. Одна старательно написанная печатными буквами, но с той же размашистой лихостью, что и список учеников класса и подписи под «портретами» учителей: