– Вид у тебя усталый.

– Ну, еще бы. Неделя выдалась просто ужасная.

– Ничего, потерпи еще недельку и будешь свободна. – Он налил себе вина. – Между прочим, я подумал, что можно было бы съездить куда-нибудь ненадолго, как только у меня триместр закончится. В залив Робин Гуда или еще куда-нибудь в этом роде. Я уверен, что Милли будет в восторге. Ей в этом триместре тоже нелегко пришлось – ты ведь все время была так занята.

Я молча пила вино. Я понимала, что мое решение остаться в «Короле Генрихе» Доминик может воспринять как некий вызов. Он никогда не верил, что я сумею обрести там успех. Он никогда и не хотел, чтобы я этот успех обрела. И уже не впервые меня поразило, до чего его неодобрение становится заметным, стоит мне начать делать успехи. А не была ли его реакция на «воображаемого дружка» Эмили связана с тем, чтобы по возможности сократить то время, которое она проводит в одиночестве, и сделать ее более зависимой от него, Доминика? Возможно, именно этого он больше всего и боится. Женской независимости.

– Что-то ты больно тихая, – прервал мои мысли Доминик.

– Я же сказала: я просто очень устала. Но надеюсь, что в следующем триместре все будет гораздо легче, если я, конечно, сумею удержаться на вершине достигнутого.

– Что значит «в следующем триместре»? – насторожился он. – Мне казалось, ты уже передумала там оставаться.

Я покачала головой:

– Я так никогда не говорила. И почему это я должна сейчас уходить, когда самые большие трудности уже позади? Когда самая сложная часть работы уже выполнена?

Было заметно, что ему мои возражения страшно не понравились. Но то ли из-за выпитого вина, то ли из-за того происшествия в театре, то ли из-за моей неожиданной находки – детского красного портфельчика – я испытывала какое-то странное, необычное возбуждение. Впервые с того момента, как я стала работать в «Короле Генрихе», я чувствовала, что близка к достижению некой цели. И теперь, после всего, что я видела, мне уж точно нельзя было останавливаться.

– Но меня беспокоит Эмили.

– И совершенно напрасно. У Эмили все в полном порядке.

– А тебе известно, что у нее явные признаки стресса? – Доминик явно не собирался сдаваться. – Этот ее невидимый друг, носящий имя твоего брата. Эта отвратительная картинка, которую она нарисовала в школе…

– Это все сто лет назад было, – отмахнулась я.

– Но такая картинка у нее не одна, Бекс! – Тон у него был по-прежнему озабоченный, но я уловила в его голосе некое затаенное торжество. – А ведь я предупреждал тебя. Она очень чувствительна. И моментально реагирует, если что-то не так.

– Почему же ты мне до сих пор не говорил, как и на что она реагирует? – сказала я. – И почему она сама-то ни на что мне не жаловалась?

– Мне не хотелось тебя беспокоить. А мне она, возможно, просто больше доверяет. – Он вытащил из ящика буфета какую-то темно-зеленую папку. – Вот, посмотри. Это те рисунки, которые мне удалось отыскать.

– Отыскать?

Рисунков было, наверное, штук двадцать. Некоторые карандашом, некоторые красками, а некоторые нервно начирканы на каких-то длинных полосках, более всего похожих на оторванные от рулона и измятые автобусные билеты. Все они выглядели знакомыми: те же кричащие черно-красные тона и то же имя внизу, до сих пор преследующее меня точно призрак…

– Она их под кроватью прятала. Там я их и отыскал, – пояснил Доминик.