Возвращались к поезду они всё так же молча. Немного не доходя до вагона — и до фонаря, слишком резко выхватывавшего предметы в реальный мир из химеричности, что клубилась по ту сторону ночного мрака, Сурьма остановилась, развернулась лицом к Висмуту.

— Я не хочу отпускать тебя, — прошептала она.

Ответа не последовало. И было слишком темно, чтобы разобрать выражение его глаз: надежда? Понимание того, что не отпустить она не в силах? Или что-то ещё? Но он не отвернулся, не отодвинулся, выказывая желание уйти. Он стоял и смотрел на неё, чуть наклонив голову.

«Неужели я не заслужила хотя бы чуточку запретного, но такого необходимого?»

Сурьма шагнула ближе — хотя и так была уже слишком близко — положила ладонь на лацкан его сюртука.

Это их последний вечер.

— Оставь мне что-нибудь на память, — попросила она. — Необязательно вещь. Даже лучше, если это будет не вещь…

«Ведь никто не узнает…»

По тому, как она посмотрела на его губы, Висмут понял намёк.

«На прощание», — прочёл он в пронизывающем, молящем взгляде.

Несколько мгновений боролся с собой, рискуя уступить её просьбе. Осторожно взял Сурьму за руку. И, склонившись, поцеловал тыльную сторону ладони.

Сурьма закусила губу, чтобы не всхлипнуть от разочарования и щемящей тоски: «не заслужила. Даже чуточку…» Но в этом внешне церемонном, соответствующем строгим правилам этикета жесте Висмута сквозило нечто иное, вовсе не похожее на сухую формальность.

Можно ли поцеловать руку и сдержанно, и страстно? Так, чтобы от места, где губы прикоснулись к коже, разбежались, словно круги по воде, волны дрожи? Чтобы сердце сбилось с ритма, и отчаянный всхлип всё-таки вырвался из груди?

Оказывается — можно.

Можно ли возненавидеть себя за избыточное послушание и ответственность, а его — за чрезмерное благородство и порядочность?

Оказывается — можно.

Можно ли выдернуть нижний кирпич из нетвёрдо сложенных стен собственного жилища: признать правду, пока ещё не поздно, сказать её вслух? Выкрикнуть пусть уже и в удаляющуюся спину те слова, которые теснятся и толкаются в горле, словно большие круглые камни, грозя разорвать его в клочья, если их не произнести?

Оказывается — нельзя.

Можно ли перехитрить собственное сердце?..