Глава 27
Следующие три часа — последний перегон до Метаналя — прошли в молчании, и оно не было похоже на прежнее уютное молчание, когда и Сурьма, и Висмут заворачивались в кокон собственных размышлений, но не отгораживались друг от друга, а всё равно были вместе, словно пили вдвоём чай: чашка у каждого своя, но дело общее, объединяющее. Сейчас же молчание было неприветливым, как пустой необжитый дом, но в то же время каким-то более интимным: кокон теперь был один на двоих. Каждый догадывался о мыслях другого, и от этого знания становилось ещё неприютней: и спрятаться невозможно, и поделиться язык не повернётся.
Они прибыли в Метаналь, оформили бумаги. Висмут заканчивал дела с паровозом, а Сурьма, сидя в своём купе, размышляла, как же быть дальше.
Идти в город вместе, как прежде, казалось странным: ведь всё теперь не так, как прежде. Но и оставаться здесь, в этом маленьком вагоне, где друг от друга их отделяет лишь тонкая перегородка, и весь вечер ловить звуки движений и шорох шагов, безошибочно узнавая, кому из троих они принадлежат, и надеяться услышать голос, и бояться, что собственное сердце стучит слишком громко и это слышно в соседнем купе… Это было ещё мучительнее.
Её размышления прервал стук в дверь. На пороге стоял Висмут в тёмно-синем сюртуке.
— Пойдём поужинаем? — просто спросил он, и догадаться, что тот их разговор не привиделся Сурьме, а был на самом деле, можно было лишь вглядевшись в потускневшие глаза Висмута.
«Зароем эту тайну, как будто её и не было».
— Сейчас переоденусь.
Это их последний вечер, завтра к закату они вернутся в Крезол. Потом Висмут уедет, а Сурьму ждёт давно запланированная жизнь. Давно распланированная.
Мами наверняка уже разобралась с большинством предсвадебных хлопот, и Сурьме останется разве что примерить платье, которое должно быть уже почти готово. Очень красивое платье: жемчужно-белое, узкое, с изящным, не слишком длинным шлейфом и кружевными рукавами… Астат одобрит. Но никогда не посмотрит на неё так, как смотрел Висмут. И не поцелует так, как мог бы поцеловать
Сурьма нахмурила брови, прогоняя навязчивую мысль. Но та и не думала сбегать окончательно: прыснула в сторону и притаилась где-то поблизости, в темноте под буфетом, как спугнутый со стола кот, выжидающий удобного момента, когда сливочник (или маслёнка) вновь останется без присмотра.
Сурьму разрывало на части от поселившейся внутри солёной тоски и холодной, больше похожей на злорадство гордости за то, что смогла поступить
Они перекусили в ближайшем ресторанчике и пошли прогуляться по вечернему городу. Оба всё так же молчали, и это молчание, пусть неуютное, казалось, ещё больше сближало их. Они молчали об одном и том же.
Оживлённая, подсвеченная жёлтыми лампочками улица привела их к городскому парку. За его резной оградой по мощёным дорожкам прогуливались парочки, от дерева к дереву тянулись разноцветные огоньки, рассыпающие под ноги прохожим цветные пятна, откуда-то из глубины парка доносилась музыка, и они пошли ей навстречу.
У пруда были танцы. Молодые люди весело кружили своих партнёрш в центре ярко освещённой площадки, и те то и дело заливались беззаботным смехом. Пары постарше степенно вальсировали в тени, ближе к деревьям. У самой кромки воды, на деревянном помосте, играл струнный квартет.
Сурьма подошла ближе к площадке, завороженно глядя на танцующих, но словно видя вместо них что-то другое, положила ладони на деревянное ограждение, и рассеянный листвой свет лампочек сливочными бликами упал на её лицо, подзолотив медные ресницы и полупрозрачные веснушки. Музыка закончилась, и кружащиеся пары остановились, хлопая музыкантам, а те, в свою очередь, поаплодировали танцевавшим, легонько постукивая смычками по струнам. То тут, то там, словно фотографические вспышки, сверкали счастливые улыбки. Поблагодарив публику, квартет заиграл следующую мелодию.
— Окажешь мне честь? — Висмут протянул руку, и у Сурьмы словно что-то оборвалось внутри, но эта боль была и сладка, и мелодична, как звон рождественских колокольчиков.
«На прощание» — прочла она в его взгляде.
Сурьма вложила свою ладонь в ладонь Висмута, и они закружились в медленном вальсе в полумраке раскидистых дубов.
Может ли миг счастья быть столь острым? Таким, чтобы острее боли? Таким, чтобы на пару с болью закручивал душу тугими узлами, и уже невозможно разобрать, чего же хочется больше: рассмеяться или разрыдаться? Понятно лишь одно: в этом мире слишком мало воздуха, чтобы дышать.