Папа бледнеет. Даже бабушка, которая за все лето ни разу не уехала с дачи и при всем желании не сможет ничего привезти, заметно нервничает. Мама смотрит на меня не отрываясь. Я молчу. Папа кашляет.
Не волнуйся, пап. Я привезу тебе маленький разлинованный блокнот. Ты сможешь его очень быстро спрятать в карман, и мама ничего не заметит. А я тебя не выдам. Помнишь, как мы сказали, что никогда не видели девочки в розовом платье, когда вечером ее родители пришли к нам читать нотации? Может, к вечеру ты и правда забыл и девочку, и жирного червя, и даже наш замок, построенный на берегу реки. Да и тот вечер, когда ты сказал, что в жизни не видел этой девочки в грязном розовом платье, наверняка давным-давно исчез из твоей памяти, но я его помню как вчера, верь мне.
Я его помню еще и потому, что именно в тот вечер приняла к сведению, что при помощи иллюзий человеческой памяти правда легко превращается в неправду и наоборот.
8
Если я скажу вам, что жду того, кто никогда не будет моим, я не скажу ровным счетом ничего. Я застываю в ожидании. Правда, в моем положении это не так уж сложно. Я не могу считать минуты, глядя на часы, но ничего не мешает мне считать вдохи и выдохи. Это совсем несложно.
Через сто шестнадцать вдохов мама уходит «пройтись и развеяться» — может быть, она пошла курить? Еще через тысячу триста четыре вдоха она возвращается. И даже мне понятно, что развеяться у нее не получилось: мама приходит такая же каменная, как ушла.
Через восемьсот двадцать вдохов появляется медсестра. Она что-то измеряет, записывает и сравнивает. Но она не приводит с собой того, кто никогда не будет моим, и не приносит воды, а больше, если честно, меня сейчас ничто не интересует.
Через сорок семь вздохов папа жалобно говорит:
— Дышать нечем. С этим надо что-то делать!
— Например, что? — язвительно уточняет мама.
После этого они молчат ровно шестьсот вздохов. Но жара становится все нестерпимее, и только я знаю, в чем причина того, что температура не снижается даже с заходом солнца. Все просто: тот, кто никогда не будет моим, вспоминал обо мне сегодня ночью. Может быть, он тоже считал вдохи и выдохи, представляя, как войдет ко мне в комнату. Как наклонится и поцелует меня прямо в губы. И после этого огонь пробежит по моим венам, я открою глаза и сяду в кровати. И пока я буду протирать глаза и улыбаться, вода, в которую мама поставила цветы, закипит, а банка лопнет и разлетится на тысячи мелких осколков. Я совсем не завидую медсестре, если она окажется поблизости.
Я скажу ему:
— Ты пришел как раз вовремя. Раньше я обижалась и злилась, но сейчас прошло и то и другое. Так что пора.
— Конечно, пора, — скажет он и возьмет меня на руки.
А может быть, ничего не скажет, а просто уведет меня отсюда, и, если моя железная коробочка из-под печенья, разрисованная заснеженными домиками, осталась невредимой, я покажу ему, что находится внутри.
Через пять тысяч триста семьдесят четыре вдоха родители уходят обедать. И почти сразу — через пятнадцать вдохов — дверь снова скрипит и открывается. Кто это?
Это не мама и не папа: слишком уж осторожно крадется. Это не медсестра: ее туфли стучат каблуками. Это не врач: от него за версту пахнет лекарствами. И тем более это не тот, кто никогда не будет моим: его шаги я узнаю из всех шагов на свете. Незнакомые шаги приближаются ко мне, а потом мужской голос говорит:
— Ну, здравствуй.
И потом:
— Узнаешь меня?