Давай, пап, помоги мне еще раз. Посмотри на цветы и спроси, откуда они взялись. Заставь ее произнести это вслух. Поговорите же со мной, в конце концов, вам ведь сказали, что я все слышу!
— Как у вас тут? Врач сказал, что без изменений… — Папа вздыхает.
Как это без изменений? Пап, ты что, не видишь цветов? Ты вообще видишь хоть что-нибудь, кроме своих листков, исписанных многоэтажными формулами?
Папа молча садится рядом со мной, и через несколько бесконечных тихих минут мне приходится признать: он ничего не заметил. Это ничего, все будет хорошо, говорю я себе, но уговоры не помогают. Мне прекрасно известно, что ничего хорошего не будет. Я лежу тут без движения пять дней, вернее, уже шесть. Мой папа не видит ничего, кроме формул. Моя мама умеет курить ночью у открытого окна, но моментально превращается в безупречную статую, когда знает, что хоть кто-нибудь ее видит. А тот, кто никогда не будет моим… Он сидел со мной рядом и держал меня за руку, но чуда не случилось. Я не открыла глаз, не встала и не бросилась ему на шею. Меня не излечила даже моя большая любовь, так есть ли смысл на что-нибудь надеяться?
Мне так обидно, что сердце готово разорваться в мелкие клочья.
— Что это? — вдруг говорит папа.
Неужели он заметил цветы? Неужели?
— Что это? — повторяет он. — Посмотри, она плачет…
И он дотрагивается пальцем до моей щеки, по которой медленно ползет слеза.
Я никогда не думала, что несколько слезинок могут произвести такой переполох в палате интенсивной терапии. Хлопает дверь, мама бежит за врачом, и начинается головокружительная суета. Но время идет, мои слезинки высыхают и становится понятно, что ничего не изменилось. Просто реакция тела. Я умею плакать, но я по-прежнему не могу открыть глаза.
Мне двадцать три, и летом каждые выходные я приезжаю на дачу. Я привожу сливочный торт в коробочке для родителей и пастилу в бумажном пакете для бабули. Я очень горжусь своей первой работой в компании, которая продает шоколад. Я всего лишь отвечаю там на телефонные звонки, но родители этого не знают. Они только знают, что я горжусь, и этого им вполне достаточно.
— Ну что, началась сладкая жизнь? — спрашивает бабушка, откусывая пастилу.
— Какие там перспективы? — интересуется мама.
— Н-дааа, — произносит папа, роняя крошки от торта на листок, исписанный мелкими цифрами.
Мама смотрит прямо на него и становится понятно, что ее терпение на исходе. Она не выносит, когда за столом читают, говорят с набитым ртом и тем более доказывают теоремы. Она смотрит на папу, но он продолжает жевать и писать, роняя крошки на пол, на колени и на мятый, вырванный из школьной тетради листок.
Мама встает и резко дергает бумагу на себя. Папа даже не успевает убрать руку с карандашом, который чертит поперек листка кривую тонкую линию.
— Посмотрите на этого человека, — строго говорит мама. — Посмотрите на него внимательно.
Мы с бабулей смотрим на папу во все глаза, но не видим ничего нового. Он взлохмачен, осыпан крошками торта и очень, очень удивлен.
— Я надеюсь, вы помните, что этот человек в отпуске? — сурово продолжает мама, и мы с бабулей одновременно киваем ей в ответ.
— Раз он в отпуске, он должен отдыхать. Так что считайте, что я вас предупредила: если кто-нибудь привезет и отдаст ему в руки хотя бы один листок бумаги… — на этом месте мама делает выразительную паузу, — будет иметь дело со мной.