Он встает и идет к двери, но на полпути останавливается.
— А может, ты встаешь и прыгаешь тут на одной ножке, когда никто не видит? Может, тебе просто нравится водить людей за нос, а?
Я молчу. Глупо было бы оправдываться в моем положении.
— Ну все, мне пора. А ты будь другом, никому не говори, что я приходил. Мне совершенно не хочется выяснять отношения с поклонниками, которые присылают такие букеты.
Он так аккуратно закрывает дверь, что она почти не скрипит, а я опять остаюсь одна. Я не прыгаю тут на одной ножке и понятия не имею, кто прислал мне дохлый букет, верьте мне. Но не думайте, что я не заметила, как он ловко втерся ко мне в доверие.
— Ты дома? Одна? Не против, если я заеду?
На линии что-то трещит и лопается, а его голос звучит так глухо, как будто он звонит с того света.
— Я забегу ненадолго: освобожусь поздно, а завтра вставать в полшестого. Может, напоишь меня чаем? Кофе не надо, после него я не засну.
Он вешает трубку, а я иду на кухню ставить чайник. Мне двадцать шесть, и к его приходу я приготовлю вкуснейший капуччино, посыпанный корицей. Разумеется, он не сможет от него отказаться, и потом до половины шестого станет проклинать меня последними словами, ворочаясь без сна у себя дома на узком диване, который ему было некогда разложить.
Ровно три с половиной месяца от взаимного признания в симпатиях до первого секса. И еще два с половиной — до второго. Не потому, что он настолько консервативен, а потому, что он слишком занят. Все личное в последнюю очередь — в промежутке между половиной двенадцатого вечера и половиной шестого утра. Он работает на будущее, не исключено, что на наше общее, и я не против. Он появляется поздно, а исчезает рано, и иногда я спрашиваю себя: был ли он здесь или я все придумала?
Пятнадцать минут на вечерние новости. Десять минут на газету. Три минуты на звонок родителям, полторы — на последнюю сигарету. Моя очередь даже после сигарет, и иногда я специально прячу газету, чтобы он потратил десять минут на поиски и выбился из графика.
Он звонит мне из самых невообразимых мест и никогда не говорит дольше минуты. Не потому, что ему жалко денег на оплату мобильного: он просто занят.
— Ты дома? Я не отвлекаю? Я просто очень, очень соскучился.
— Ты уже уходишь с работы? А как ты будешь ехать? Если поймаешь меня на пересечении Ленинградки и Кольца, я поцелую тебя в нос. Тебе удобно?
— Я разбудил тебя? Ты спишь в пижаме? Не могла бы ты ее снять? Мне будет гораздо приятней ехать в аэропорт, зная, что ты лежишь под одеялом без одежды.
— Ты заболела? Тебе грустно? Хочешь, я закажу тебе лекарства в Интернете? А немного шоколада? Вафли? Фруктовый торт? И вот что: я уже выслал тебе по почте десять очень смешных анекдотов.
Один месяц двадцать четыре дня между вторым сексом и третьим. Два месяца ровно между третьим и четвертым. А после этого я меняю номер телефона и адрес электронной почты. И это работает безотказно: он больше не может позвонить или написать, и у него слишком мало времени, чтобы приехать. Это не потому, что ему нет до меня дела. Он просто очень, очень занят. Так и есть, верьте мне.
В конечном счете правда — это всего лишь то, во что хочется верить. В двадцать шесть лет себе уже можно в этом признаться.
9
Вокруг меня совсем темно и почти совсем тихо. Почти — потому что я слышу, а может быть, не слышу, но чувствую кожей дыхание подозрительного типа. Он сидит рядом со мной и… Я не знаю, что сказать после этого «и», потому что понятия не имею, чем он занимается. Вам интересно, как я определила, что это именно он? Очень просто — по запаху: терпкий, свежий одеколон и немного сигаретного дыма. Кроме него здесь больше никто так не пахнет.