Русское кладбище в Нагасаки
Меня в Нагасаки сопровождал молодой японец — выпускник славянского факультета Университета София. Мы оба были довольны друг другом: я — общением с начинающим коммерсантом, знающим отлично «русскую сторону» японской истории, а он — возможностью длительного и тесного разговорного общения на русском языке.
Как любой японец, этот юноша был сама предупредительность, что временами приводило к казусам. Так я чуть было не упустил возможность побывать в буддийском храме Госиндзи, на территории которого разместилось самое большое русское кладбище. Казус заключался в том, что японская деликатность остро реагирует на все нюансы, которые могут испортить настроение гостю, а я был для юного коммерсанта гость в его стране и в этом городе.
По всем канонам японской вежливости, не следовало бы напоминать о трагедии русско-японской войны в начале века. Хорошо, что мой юный друг понимал значение в жизни русского его истории. Поэтому он решился издалека обсудить вопрос возможности посещения этого святого для каждого русского места. Но его вежливость была столь изысканной, что я чуть было не понял, что он хочет мне предложить, и почти отказался от «навязываемого» мне храма Госиндзи.
Но все получилось. И вот мы рядом с храмом. На его территории в 1853 году размещался экипаж матросов и офицеров адмирала Путятина. Через несколько лет, в 1868 году, здесь нашли вечный покой двадцать моряков крейсера «Аскольд», который стал жертвой эпидемии холеры. Но больше всего было могил русских моряков, которых море выбросило после Цусимского сражения, и тех, кто умер от ран позднее, уже в плену. Целое столетие сюда свозились из лагерей военнопленных и затем просто русские люди, последняя воля которых была: «лежать рядом со своими».
Могилы, надгробья, небольшая часовенка, обелиск в память участников Цусимы. Заброшенность, запустение, неухоженность…
Узнав, что на кладбище русский из Токио, настоятель храма поспешил к нам навстречу. Водя нас по заросшему бурьяном и полынью островку русской истории, он виновато вздыхал и сетовал на нехватку средств:
— Общественность города делает посильную работу здесь, но… Вы сами видите: могил — тысячи. До войны еще более-менее было здесь все в порядке, но на третий день после Хиросимы и нас опалила атомная бомба.
Тогда кладбище частично прекратило существование, и настоятель, делая свое дело священнослужителя в среде своей паствы из японцев, смог заняться нашими русскими могилами: поставил надгробья, укрепил часовенку.
Я пытался разобрать надписи — весьма трудно. Они нечитаемы. Их легче было «читать» руками, проводя по желобкам чуть проступавших резных букв. Наше кладбище умирало. А сравнить было с чем. Кладбище храма международное: здесь лежат американцы, французы и англичане. Как разительно отличалось состояние их могил. В который раз не повезло с русской историей. Похоронены — и хорошо, а забыты — так это дело родственников. Но в этом вопросе мы все родственники, по праву памяти.
Мой юный сопровождающий был взволнован не менее меня. Здесь он был впервые и больше всего извинялся за город Нагасаки, который не содержит могилы русских в должном порядке. Но и он, и я понимали — это дело русских, нашего посольства, торгпредства, тех моряков, которые на десятках судов приходят в порт города. Было бы желание!
Кто мог подумать, что этот юный японец через годы сыграет зловещую роль в оперативной судьбе ряда японцев, среди которых будет и мой близкий японский друг.
Из Японии увозил я редкую картину — подарок японской фирмы. Это не была работа известных мастеров во всем мире Хиросигэ — автора тридцати шести гравюр дороги из Эдо, как назывался в прошлом Токио. Не была это работа Хоккусаи с его множеством видов на Фудзи, и не Утомаро — певца женщин Страны восходящего солнца.
Мне были близки по духу и стилю эти японские художники прошлого века. Не случайно французские импрессионисты считали этих художников своими родоначальниками. В память об этой удивительной стране я увозил картину одного из их последователей.
Увозил сердечную привязанность и память, благодарил судьбу, которая свела меня с этим народом.
Глава 4
С позиции коммерсанта (1965–1967: Москва, Япония, Англия)
В апреле шестьдесят пятого года мы, моя семья, покидали Японские острова. Уезжали из Токио в лучшее для него время — цветение сакуры. С высоты Токийской башни город выглядел вкрапленным в огромные массивы цветущего нежно-розового кипения, причем на все стороны света — в парках Уэно и Хибия, садах Киесуми и Рикюдиен, храмах Мейдзи и Асакуса. Для японцев — это время любования сакурой. Трижды и мы были с ними в эти праздничные дни прихода весны.
Пароход доставил нас из порта Иокогама в порт Находка, затем поездом мы добрались до Хабаровска. Поезд шел по Дальневосточному краю среди тайги, расписанной первыми красками весны. На сопках и в ложбинах еще лежал глубокий снег. Мы были на родине, и одно это настраивало нас на праздничный лад. Одинокая избушка, редкие деревушки, тем более церковь, вызывали чувство умиления и ликования — мы дома, дома, дома.
Билеты на самолет были заказаны заранее, и через десять часов мы оказались в Москве, где о приходе весны говорили солнечные дни и сухие от снега и влаги центральные улицы столицы, первые ростки зелени в скверах. Однако весна запаздывала.