Не думаю, что этот лейтенант был единственным источником такой информации для нашей резидентуры и разведки в целом; тут и другие источники, и радиоразведка, и возможности спутниковой разведки. Но и через меня была получена в Центре такая информация.
Несколько раз побывав во Вьетнаме, Натан сообщил о развертывании там новой авиабазы для стратегической бомбардировочной авиации из-под Токио, из Тачикавы. Он сообщил, что военные действия начнутся через несколько часов после появления американских бомбардировщиков над вьетнамской землей.
Из последней поездки во Вьетнам Натан привез мне в подарок деревянный кувшин грубой ручной работы с медными обручами, кольцами и ручкой. А на последней встрече он сказал, что час войны наступил:
— Американские Б-52 вначале полетят бомбить Вьетнам, а затем приземлятся на новых аэродромах в Южном Вьетнаме.
Натан уезжал грустным, этот южанин с европейскими предками в роду. Война не предвещала ему ничего хорошего, он как бы предчувствовал, какой трагедией обернется для его родины — США, эта война. Унижение нации? Проклятия ветеранов вьетнамской бойни?
Война в сознании Натана была не абстрактным понятием. В свои двадцать пять лет он уже знал две истины: война — это большое зло для человека, и после войны ее ветераны никому не нужны.
Отец Натана был участником Второй мировой войны в Европе, в годы которой он летал на фоторазведку, был ранен в ногу и затем выброшен из армии. Позднее его изгнали из школы, где он учил детей географии. Имея еврейские корни, Натан знал, что такое антисемитизм, и не понаслышке, а лично.
Однажды отец не стал раздувать конфликт между ирландским и еврейским мальчишками, отказавшись дать оценку этому «событию» как антисемитской выходке. Отца уволили.
Как я понял, именно трагедия ветерана войны — его отца, еврея, который не хотел быть антисемитом, привела Натана к мысли задать мне вопрос о войне. За считанные часы до начала «похода» Америки против Вьетнама он печально спросил меня:
— Максим, почему ваше правительство не помешает этой войне? Не поднимет общественное мнение мира на ее остановку?
Что я мог ответить искреннему американскому другу, противнику войны? Информация, которую он передавал, была направлена на раскрытие действий американской военщины перед миром. Информация шла в разведку.
А может быть, советской стороне было выгодно, чтобы американцы увязли в такой несправедливой войне? Увязли и стали бы «мальчиками-для-битья» со стороны советской пропаганды на всех форумах мира?
Разведка обладала информацией о начале войны во Вьетнаме, но не она принимала политическое решение и как этими сведениями распорядиться.
В Москву уезжал я не с пустыми руками. Увозил добрые и оперативные отношения с несколькими японскими бизнесменами и специалистами, с которыми было трудно работать в условиях Токио, но вполне возможно под прикрытием Внешторга с позиции Москвы. Правда, я не знал: попаду ли после возвращения из-за рубежа в тот самый Внешторг?
Увозил я и частицу души добросердечного и трудолюбивого японского народа, у которого учился видеть в живой и «мертвой» природе невидимые для европейца красоты. Некоторое понимание традиций японцев, получаемых ими от синтоистской и буддийской религий, помогло мне преодолевать житейские и оперативные невзгоды в последующее время. Их понимание красоты окружающего мира, возможно лишь частично, стало правилом и для меня.
Так что же я увозил из восприятия красоты? Красота в естественности — архаичное несовершенство, прелесть старины, печать времени — это сабо. Но японцы пошли дальше, что мне, как европейцу, трудно донять по-настоящему — это сибуй. Дословно: терпкий.
Это красота простоты плюс красота естественности при минимальной доработке материала и максимальной практичности изделия. Японцы считают такое сочетание идеалом. Итак, сибуй — это первородное несовершенство в сочетании с трезвой сдержанностью.
Все последующие годы я на практике стремился осваивать азы взглядов японцев на природу. Думаю, что оставшиеся годы жизни буду все еще искать начала гармонии в окружающем мире и во всем, что с ним связано.
За годы пребывания в Японии удалось побывать по делам торговым в Осаке — втором городе страны, Киото — городе-памятнике с живым настоящим, Камакуре — древнейшей столице Страны восходящего солнца и, конечно, в Хиросиме — городе с упреком всему человечеству за то августовское утро сорок пятого года. Утро вечного позора, насилия одних людей над другими.
Из двух городов-братьев по печальной атомной бомбардировке я побывал в Хиросиме не однажды. А вот в Нагасаки не пришлось. Но судьба сжалилась надо мной, и незадолго до отъезда на родину я встретился с этим городом и прошлым русских людей в этом городе.