— Просто он, то есть президент, считает всех идиотами и никчемными людишками, которые не способны будут следить за страной и тем более ею управлять. А подобные действия граждан служат ему доказательством, — закончил Страхов.

— Не туда они силы свои направляют, эх, не туда, — поднимая массивные плечи, вздохнул Федор Иннокентьевич. — Кстати, ты взял дело о клевете? — встрепенувшись, спросил Федор Иннокентьевич у Никиты Петровича.

— Взял. Я его выиграю, потому что судья мой хороший знакомый и парнишка ничего плохого в виду не имел и на подобные митинги не ходил. Ответственность они свою видят в том, чтобы надавить на кого-то, и этот кто-то сделал так, как они хотят. А хотят они, как в том анекдоте про жабу, чтобы у них все было.

— Но закон действительно становится более суровым, — сказал Страхов.

— Нужно, чтобы конституция была выше всего, чтобы система работала отлажено и исключала нарушителей внутри себя, — увлечённо говорил Никита Петрович.

— Это что за утопия? — воскликнул Страхов, — Второй раз слышу и от представителя юстиции. Как может объект стоять выше субъекта? Не Конституция сделала человека, а человек Конституцию. Она по законам логики не может стоять выше.

— А если война? — прослушав вопрос Страхова, с замиранием сердца спросил Федор Иннокентьевич.

— С кем?

— Внутри страны или с Америкой.

— Русские люди отличаются смирением, — начал Никита Петрович, выпрямляя здоровую спину и расправляя плечи, по этому движению Страхов и Федор Иннокентьевич поняли, что он готовит большую речь. — Люди на западе не смиренные, они законопослушные. Русские же не законопослушные, а смиренные. Перед своей судьбой в первую очередь. Пассивное начало в них развито, потому что природа их сознания всегда видела перед собой небо и простор земли. Связь русского человека с землёй, с природой выше всех других связей. Вера его в Бога всегда была по-христиански языческой. Русский всегда видит масштабность мира, его великолепное величие его вечности, и временность, мелочность приходящей политики. Как бы ни было разумным всё же принимать во внимание действия правителей, для русского человека земля и политика две не сопоставимые по важности вещи. Русский воют только за свою землю. Только за свою природу. Только за свой дом. Политический режим, экономическая ситуация и прочие вещи интересуют его мало до тех пор, пока не начнется притеснение его земли. В такой огромной стране единодушия в политическом смысле никогда не будет, поэтому и достичь его никто не пытается. Чем больше масштаб, тем больше всё живут в своём маленьком мире, чтобы ограничить свою зону влияния. Стремление к власти, к совершенству во всём, к богатствам, к величию — это всё не истинно русские черты. Потому и ренессанса не было как эпохи в русской культуре. И это разумно. Для всех лучше, если этих черт не будет в русской просторной, наивно-детской душе. Сила, воля, мощь русского тела и духа смешавшаяся со стремлением к власти была бы подобна цунами, сметающем всё вокруг. "Широк, широк человек, я бы сузил". Такие периоды история тоже знает, лучше этому не происходить снова.

Никита Петрович умолк и погрузился в свои печальные раздумья. Федор Иннокентьевич, оживленный речью коллеги, живо дергая лицом, проговорил:

— Гуманизм, демократия — это все одна фантазия против человечества.

— Это еще почему? — опешил Страхов.

— Удивляюсь, как ты будучи адвокатом не можешь этого понять, — встрепенулся Никита Петрович, радуясь в душе, что Страхов задал этот вопрос, — Сейчас гуманизм — это не тот гуманизм, который был в эпоху Ренессанса. Наш гуманизм убирает не только рамки, но и всякие разумные границы. Эта безграничная любовь к абстрактному человеку приводит к тому, что у людей совсем нет никакой почвы под ногами. Они начинают переворачивать весь мир вверх ногами, ставить под вопрос все, что им дано, даже природные данные. Мир и без этого не самая простая штука, но когда все понятие подменяются, то пиши пропало. Идея гуманизма — человек такой, какой он есть заслуживает всего счастья мира, материальных благ и увеселений. Но это не так. Человек такой, какой он есть, заслуживает то, что у него есть по факту, а может и меньше. Всё остальное — это работа над собой и своим восприятием мира.

— А с демократией что не так? — усмехнувшись, спросил Страхов, подшивая папку.

— А где у нас демократия? — размахивая руками перед лицом, воскликнул Никита Петрович. — Это охлократия! Власть толпы. Полная зависимость от бешеной толпы, разрешают и запрещают всё, что не нравится толпе. Обезличенная, бездуховная субстанция не может принимать решения во благо всего общества. Общество — не толпа.

— Во времена Достоевского была масса оправдательных приговоров, потому что «среда заела», — очнувшись от дум, сказал Федор Иннокентьевич, — А если среда заела, то и судить человека не надо строго. Убил шестерых, но это не он виноват, это его вынудили. Вот и весь гуманизм.

— Идея гуманизма была совсем другая, — сказал Страхов.

— Может быть, вошла она в умы чистой идеей, но переработалась там и вышла чем-то ужасающим и … — заявил Никита Петрович, но не успел договорить — за дверью раздался шорох, послышался женский нежный голос, и в офис вошла Наташа.

Она поприветствовала мужчин своей широкой очаровательной улыбкой и, сбросив пиджак, присела за стол Данилы.