Каид самолично следил за распределением добра. Он доставал из кармана большой ключ, висевший на длинной ленте. Открывал ворота. Одним, в ком он был уверен, зная, что с лихвой получит с них долг, он давал много. Другим — самую малость, только чтобы выжили. Третьим — ничего не давал. Либо потому, что у них не было ни гроша, либо потому, что ненавидел их.

В тот год мужчины носили одеяла вместо кешебий. А также покрывала, набрасывая их прямо на голое тело. Сначала все чесались, потом привыкли. Женщины рожали на земле. Их прикрывали циновкой из альфы́. Люди готовы были отнять у животных всю съедобную траву, клубни, коренья, листья. Самые упорные женщины и мужчины бродили вдоль оврагов с серпом или ножом в руке в поисках травы или корешков.

Видя, как жители деревни собирают коренья и клубни, женщины из дома каида тоже пожелали отведать этого кушанья. Они пошли в сад и накопали этого добра в большом количестве. Очистив и просушив клубни, они истолкли их, просеяли через сито и приготовили аседу[15], сварив ее на квашеном молоке. Когда кушанье было готово, его подали в большом деревянном блюде, добавив туда масла, которое, растаяв, покрыло белое варево, так что оно стало желтым. Усевшись вокруг, женщины принялись за еду, весело переговариваясь между собой. При помощи ложек они прокладывали бороздки в обжигающем кушанье, и масло стекало в отверстия, сделанные ложками. Самым ловким и догадливым удалось захватить побольше масла, они сразу поняли, что с неровной поверхности оно будет стекать неравномерно. Женщины смеялись, поддразнивая друг друга. Каиду подали отдельно. Ему это блюдо очень понравилось.

А у Айши не было ничего другого, и потому она приготовила такое же точно блюдо из одних свежевырытых клубней.

В тот день шел такой сильный снег, что никто не выходил на улицу. Как обычно, в холодное зимнее время скотина находилась в специально отведенной части хижины. Густые черные облака все ниже нависали над деревней. Вся семья собралась вокруг очага, на котором кипел черный чугунок. Когда варево было готово, в чугунке забулькало — это выпрыгивали на поверхность пузырьки воздуха. Айша не отходила от чугунка, все время помешивая большой деревянной ложкой. Всем хотелось есть. И тут в дверном проеме появилась старая Алджия. Наступившая внезапно темнота заставила Айшу повернуть голову.

— Входи, тетушка, — сказала она, увидев ту в дверях. — Чего ты стоишь у порога? Проходи, присаживайся.

Согнувшись пополам, старая женщина вошла, опираясь, как всегда, на свою палку; глаза у нее глубоко ввалились, беззубая, вся в морщинах, с лицом в виде груши, с острым подбородком, со вздувшимися венами и торчавшими наружу костями, она все время жевала, не имея ничего во рту. Те, кому доводилось встретиться с ней ночью, в испуге убегали, думая, что это привидение. Она тяжело опустилась напротив детей. При виде чугунка лицо ее просветлело.

— Я не ела ничего три дня, — сказала она. — Никому меня не жалко. Пора бы уж и смерти за мной прийти. А она мешкает, видно, и ей я не нужна. Я жду ее, а она не идет.

Айше стало жаль ее.

— Не надо так говорить, тетушка, — сказала она, — не надо. Придет час, все мы там будем — и стар, и млад.

— Никто не хотел меня пускать, — пожаловалась старушка.

Айша вылила в блюдо содержимое чугунка. Старая женщина умолкла. Кушанье пахло невкусно, какой-то микстурой, но все набросились и стали есть, дуя, чтобы остудить его. Старуха, обжигаясь, глотала ложку за ложкой, прищелкивая языком. Она едва не захлебнулась.

— Осторожно, тетушка, — сказала Айша, — не торопись, еще много осталось.

Ребятишки ели без всякого аппетита, и вскоре в горле у них запершило, они закашлялись, да и мать тоже. Одна только старуха продолжала есть. Она вычистила все блюдо.

В других домах было то же самое. Бессильные что-либо сделать, люди молча смотрели друг на друга, и в их глазах отражались тревога, ненависть, страх, голод. Два года страданий, тягот, неустанных трудов, и никому не удавалось сводить концы с концами. Каждый теперь думал только о себе: «Лишь бы со мной этого не случилось. Все остальное неважно».

Большинство семей познало беспросветную нищету: еще бы, неурожай за неурожаем два года подряд. Свирепствовал черный рынок. За деньги ничего нельзя было купить, разве что сыпать их мешками. И с каждым годом пропитания становилось все меньше. А теперь и вовсе ничего не осталось. Женщины давно уже распродали свои браслеты, серьги, халхалы[16], чтобы хоть какое-то время продержаться. Потом наступил черед скотины, которую сбывали за бесценок. Даже бандитам приходилось туговато. Они стекались поближе к городам, где процветала торговля и, конечно, черный рынок. В предместьях на проезжих дорогах они занимались своим ремеслом, никого не щадя — ни бедных, ни богатых. Самые отважные из них осмеливались нападать даже на иноземных хозяев.

XXVI

Но колонизатор не дремал. Поправив свое хозяйство, он решил обеспечить себе и безопасность — очистить сельскую местность от тех, кто в 1945 году выступал против иноземного владычества[17], а заодно и от разбойников. Колонизаторы быстро сообразили, что там, где безнаказанно может укрыться грабитель, найдут себе пристанище и настоящие борцы.

Бандиты — это, можно сказать, продукт экономического и социального кризиса, во время которого они становятся своего рода мятежниками, восставая поодиночке или группами против того несправедливого общества, где царит незыблемый патриархат с его непререкаемыми законами феодализма, пронизывающими все, даже самые низшие сферы существующих отношений.

А борцы — это коллективная совесть, воплощение чаяний и идеалов народа. Их сила выковывается постепенно, а зрелость зависит от накопленного опыта, от их устремлений, общей политической ситуации и тех выводов, которые делаются на основании уроков истории, как национальной, так и международной.