— Не иначе, родня объявилась, — Ольга Филиппова подсела рядом и положила ему руку на плечо. — Или кто из детдомовских вспомнил?

— Мама, — сказал Пышкин. Голос его осекся. — Мама меня нашла…

Что-то совсем новое было в его лице. Радостное и в то же время беспомощное.

— Что пишет-то?

— К себе зовет.

Пышкин не дождался парохода. Он уехал на буксирном катере, спускавшемся вслед за льдом к Оби и причалившем с баржей на ночлег под яр у нашей деревни. За неделю до этого Настасья, собирая парнишку в дорогу, перекроила ему Антонычеву саржевую рубаху, связала портяные носки и сшила из чего-то перелицованные брюки. Старая Корючиха подарила почти новенькую суконную кепку. Бородиниха принесла пиджак сына. Только с обувкой у мальчишки было худо — детдомовские ботинки износились, а новых достать было негде. Накануне отъезда выручила Ольга Филиппова — отдала чирки не вернувшегося с фронта брата. Всем миром снарядили Пышкина так, чтобы не совестно было ему ехать с добрыми людьми.

Катер пришел поздно вечером, а на рассвете лишь чуть проступили в клубящемся тумане берега, моторист начал заводить мотор. В деревне еще спали, провожать Пышкина пришел только Антоныч. По крутому узкому трапу парнишка взошел на баржу и повернулся лицом к деревне.

— Эй, на берегу, сына провожаешь? — простуженным голосом спросила с палубы невыспавшаяся девка-шкипер в чунях на босу ногу.

— Сына, — сказал Антоныч.

— Эхма, вся жизнь в дорогах и проводах… — Девка потянулась до хруста в костях и зевнула. — Чалку отдай.

Антоныч сбросил с вкопанного у воды столба срощенный в петлю конец веревки. Катер застучал громче, отчалив от берега, натянул выскочивший из воды трос, и баржа медленно скользнула по сонной поверхности реки. Пышкин сорвал с головы кепку и все махал и махал ею, пока не скрылись с глаз в тумане серые избяные крыши нашей деревни.

Много было коренных деревенских, покинувших Красноярку в разные годы и постепенно забывавшихся, а Пышкин прожил с нами всего год. Пока был на глазах, его жалели и вскоре о нем перестали вспоминать. Только Антоныч порой вдруг задумывался и, ненароком вздохнув, всыпал Игреньке лишнюю пригоршню овса, да при взгляде на нарисованных коней иногда теплели усталые глаза женщин.

Как один день, отошла очередная посевная, скинулись зеленью поля, хлеба после снежной зимы пошли сильней и гуще, опять медленно уходила с лугов вешняя вода. Накануне покоса зашел ко мне в контору Антоныч. Размотав вытканную опояску, которой подпоясывал зимой ватную фуфайку, а летом спасавший от гнуса пиджак, достал кисет.

— Киношников проводил, — сказал он, закуривая. — Посулились через неделю опять приехать.

— Поглянулась вчера картина? — спросил я.

Антоныч кивнул:

— Чувствительная. Такое кино я уважаю. А то другой раз не поймешь, че к чему. — Он замолк и посмотрел на меня. — Все хочу спросить, как это так срисовано, что будто и взаправду люди ходят, разговаривают.

— Это ее срисовано, — оказал я. — Это артисты представляют.

— Не должно быть, — возразил Антоныч. — Че-то ты неладно говоришь. Срисовано все там.

— Да правда же — артисты. Вот вчера Крючков играл, а его до этого еще в одной картине показывали. Помнишь, такой бравый, с баяном?