Антоныч надолго задумался, потом вдруг хитро прищурился:

— А петух?

— Что петух? — не понял я.

— Петуха вчера казали. Горластого такого. Тоже, по-твоему, артист?

— Так ведь снимают же. На пленку снимут, а потом через аппарат прокручивают. Крючкова сняли, петуха сняли, тебя могут сфотографировать, и ты сам на себя будешь в кино смотреть.

— Значит, хвотография. Так бы и пояснил сразу, а то артисты, артисты, — Антоныч вроде даже обиделся. — А ведь я по делу зашел, — оказал он, помолчав. — Карюха третьего дня ожеребилась, так запиши жеребеночка. Масти буланой, жеребчик.

Я достал из шкафа узенький бланк акта на оприходование молодняка и тетрадку, в которую недавно выписал по алфавиту из учебников по древней истории понравившиеся мне имена. У Антоныча не было изобретательности, он все сводил к масти, поэтому лошади у нас в основном были Воронки, Серки, Карюхи, Рыжухи… То ли дело — Аполлон, Афродита!

— Назовем его Буцефалом, — предложил я, обмакивая перо в непроливашку. — Ага?

— Это че за кличка? — не понял Антоныч.

— Был такой великий полководец Александр Македонский, а у него был конь Буцефал.

— Не, — возразил Антоныч. — Я другое имя хочу дать. Жеребеночек славный, ласковый. Я его Пышкиным назвал.

— Ты что? — изумился я. — Нельзя человеческую фамилию коню давать.

— А как же тогда — Горбуниха? — спросил Антоныч.

— Ты же знаешь — у нее другая кличка, — сказал я. — А кобылу стали так звать после того, как Варенька Горбунова, которая на ней воду возила, уехала. Горбуниха — вроде прозвища, а настоящая кличка — Гнедуха, ты же сам знаешь!

Антоныч почесал за ухом:

— Ну, раз такое дело, пиши как можно. Только я его буду Пышкиным звать. Ты приходи поглядеть — любопытный жеребенок.

Я записал в акте: «Кличка — Буцефал».

Жеребеночек был буланый, с белой пролысиной во лбу. И задняя левая нога тоже была светлой, как будто в чулке. Но выглядел он некрасивым, большеголовым, и шерсть под нижней губой росла пучком, как редкая бороденка. Все-таки он был позднышком. Зато действительно оказался ручным и ласковым. Колхозные ребятишки, днями обитавшие на кондворе, сразу полюбили его и, взобравшись на городьбу пригона, в котором малыш ходил с матерью, звали:

— Пышкин, Пышкин…

Жеребенок доверчиво тянулся к ним, и ребята давали ему краюшку. Хлеб стал уже вольным, и его хватало воем.