На третьем году жеребчика подложили и начали запрягать. Стал он конем не могутным, но тягущим — всегда тянул в упор и не лукавил.

Артель наша к тому времени объединилась с двумя соседними, и контору перевели на центральную усадьбу укрупненного колхоза. Укрупненным он только назывался — хозяйства, с которыми объединились, были тоже маломощными, народу прибавилось, но силы для размаха не хватало.

Деревни стали свозить в одну, и, коль уж пришлось стронуться с места, часть наших деревенских уехала совсем. Уехал куда-то на Иртыш к дочерям Антоныч и вскоре там помер. Еще раньше переехал в город Арсентий Васильевич, не стало Тихоныча, взяли в армию подросших ребят.

А на Васюгане пошли перемены, вконец изменившие всю нашу жизнь. Понаехали издалека экспедиции с тракторами, полевыми вагончиками, буровыми станками. Искрестили поля и дороги следы стальных гусениц, пролегли в несколько накатав гати через казавшиеся непроходимыми болота, запахло соляркой там, где пахло лишь пихтой и багульником. Мы всегда брали то, что родила земля, то, что само тянулось из нее на свет к солнцу, но оказалось, что самые богатства упрятаны далеко внутри.

Денно и нощно гудели теперь машины, допоздна светились огнями окна нового клуба, где на всю мощь гремела радиола. Тесно стало в поселке от бородатых геологов, нефтеразведчиков, строителей, одна за другой выходили замуж за приезжих колхозные девки, и новый председатель Григорий Федорович, вздыхая, выписывал деньги на свадьбы.

Между тем начались новые объединения и укрупнения — соединился с соседним наш район, и новое районное начальство решило укрепить ближние хозяйства за счет дальних. Наша артель была дальней, и ее влили в расположенную рядом с райцентром. Поздней осенью увезли на барже машины, которые мы завели, коров, лошадей. Всю постройку бросили, дешевле строить заново, чем ломать и везти в такую даль.

Как-то, уже работая в городе, я приехал осенью по командировке в то самое село, куда в свое время свезли наше колхозное достояние. Колхоз здесь реорганизовался в совхоз, село строилось, росло, всюду были машины, и ничто уже не напоминало о том, что здесь есть частица труда Антоныча, Ольги Филипповой и всех наших деревенских.

Мне надо было попасть на ферму, и, сойдя с автобуса, я отправился к белевшим на краю села длинным фермовским строениям. В страдную пору улица была безлюдной, только, деловито рокоча и трясясь на ухабах, меня обогнал новенький колесник с замызганной прицепной тележкой, да два самосвала провезли куда-то кирпич. По всей улице из конца в конец тянулся бугор желтой глины — в селе прокладывали водопровод.

Держась ближе к городьбе, я свернул в ведущий к ферме проулок. В нескольких шагах от меня возле бревенчатого сарая лохматый парень стегал запряженную в водовозку клячу. Однако колесо по ступицу утонуло в заплывшей грязью колее, и лошадь тщетно тянула из хомута худую шею, пытаясь выдернуть увязшую бочку. Что-то мне вдруг напомнило нашу деревню.

— Эй, ты! — окликнул я парня. — Обожди, не стегай!

Он опустил вожжи и оглянулся на меня.

— Сейчас помогу, — оказал я. — Тут стяжок нужен.

Все-таки я вырос в колхозе, где работали на лошадях, а этот парень был уже другого поколения.

Подняв валявшуюся на обочине сломанную жердь, я подсунул ее под ось и с трудом приподнял:

— Трогай!

Парень дернул вожжи, и конь, натужась, вытащил водовозку из колеи.

Я опустил пониже чересседельник, ослабил хомут, давивший подрагивавшую узловатыми жилами шею тяжело дышащего мерина, из-за которого мои туфли захлебнулись грязью, и снова что-то знакомое почудилось мне в этом нескладном костистом одре.

— Слушай, что это за конь? — спросил я.

— Обыкновенный, совхозный. — Парень циркнул слюной сквозь зубы и стал соскребать об обод колеса нальнувшую на сапоги глину. — Давно на колбасу пора.

Мерин стоял, понуро опустив голову, ребристые бока его, покрытые клочковатой шерстью, стали вздыматься тише, ровнее, и сам он уже славно дремал. Сведенные старостью и работой ноги его оплыли. Левая задняя была белой. Я видел это, несмотря на насохшую грязь.