— Я тоже хочу записаться, — подал голос Пышкин.

Увлеченные разговором, мы даже не обратили внимания, когда он зашел в контору.

— Да ладно, Пышкин, обойдемся без твоих денег, — возразил я. — Какой твой заработок…

— Ну и что… Все равно я хочу с вами со всеми.

— Запиши ты его, — оказал Серега.

Я быстро составил ведомость.

— Сейчас пойду и отдам Горобчукову его сотню, пусть возвращает патефон. — Ванюшка поднялся с места. — Скажу: общее собрание не разрешило продавать.

Он забрал кассу и, хромая, ушел.

— А Арсентия Васильевича нужно в стенгазете продернуть, — предложила Тонька. — Пусть не ячится. Могу сама заметку подписать, если боитесь. — Она состроила рожицу: — Морозчик, язви тебя…

— Продерну, — пообещал я. — Непременно продерну. Пусть не транжирит колхозное имущество.

Ванюшку ждали долго. Когда уже было совсем отчаялись, он заявился сияющий и, проковыляв к столу, вытащил из мешка наш милый патефон.

— Пришлось на коне догонять, — сообщил он, отдышавшись. — Спасибо Антонычу — Байкала дал. Уже на муромских полях догнал. Говорю Горобчукову про собрание — не верит. Потом отступился. Переживет. А нам без патефона нельзя.

— Прячьте. Арсентий Васильевич идет, — замахала руками, глядя в окно, Тонька.

— Зачем прятать? Патефон теперь не колхозный.

Я быстро поставил пластинку. Когда Арсентий Васильевич открыл дверь, его встретил торжественный марш из «Аиды».

— Ну, архаровцы. — Он прямо-таки опешил на пороге. — Как есть арха-аровцы… Как это вы сумели, язвя вас? Да я на это самовольство такой акт составлю…

После он отошел:

— Надо бы каждого из вас на пяток трудодней оштрафовать за подрыв моего авторитета, да ладно. Я сам уже покаялся, что продал, да неудобно взадпятки, после того, как срядились. А ну, давай, Димка, заводи еще танец лебедей.

В стенгазете мы его все-таки продернули.

Зима в том году была морозная. После снегопада надолго установились ясные ветреные дни, когда режет глаза слепящим снегом и сиверок, обжигая лицо, сводит губы так, что в розвальнях даже не можешь вымолвить «тп-р-ру», чтобы выскочить на дорогу и, согревая озябшие ноги, пробежаться за трусящим рысцою заиндевелым конем. Лохматым куржаком, обещая к весне добрые озими, одело лес, сухой поземкой переметало дороги, санные полозья шли тяжело, со скрипом, как по песку.