К середине октября уже отмолотились. Умолкла старая молотяга, не слышно стало стрекотания жаток, окриков коногонов, скрипа груженных снопами телег. Под опустевшими крышами токов солодело пахло преющей мякиной и мел утоптанную землю ветер. В перекопанных огородах, где еще недавно фиолетово-белыми цветами пестрела картошка, теперь сохли обожженные заморозками плети ботвы и бродили куры. С тихим осенним шелестом отошел листопад, и под оголившимися березами на краю деревни отовсюду стали видны темные кресты сельского кладбища.

Тянулись на юг косяки гусей, и в разрывах туч бледное небо казалось далеким и холодным. Утрами уже нельзя было пахать зябь — застывала земля, и на безлюдных полях за околицей гулко ухали выстрелы — это Арсентий Васильевич стрелял вылетавших на жнивье косачей.

Накануне Октябрьской исподволь пошел снег. Пушистые снежинки сначала полетели редко, потом все гуще, оплошным роем возникая из белесой мглы над самыми избяными крышами. Белой скатертью укрыло поля, огороды, колеи проселочных дорог — все стало по-зимнему светлым и чистым.

Зима легла поздно, но сразу, без зазимка, и с наступлением холодов жизнь в деревне пошла спокойнее и размереннее. В пропахшем навозом дворе мерно пережевывали сено коровы, скрипели по первопутку дровни; засевая снег желтыми смолистыми опилками, ширкали по вечерам на улице пилы. Нехотя выползал в морозный воздух стынущий фиолетовый дым из труб, а в избах возле печей было хорошо и уютно.

Жаркие дрова докрасна раскаливали плиту в колхозной конторе. От печного тепла всю зиму не замерзали здесь окна, и только в лютые холода мороз оседал в притворе пушистым инеем. Посыльная при конторе Тонька в чирочках и портяных чулках вместе со стелющимся по полу студеным воздухом забегала в дверь и, постучав нога об ногу, чтобы согреться, неизменно бралась за эмалированный чайник с водой.

— Язви тебя, соленого, че ли наелась? — интересовался Арсентий Васильевич.

Сам он, зайдя с улицы, проходил к печке, а если было особенно холодно, прислонялся к теплым кирпичам и неизменно говорил:

— А ведь морозчик, язви его в душу. Че будем делать?

В ту зиму в деревню пришел приблудный волк. Ни прежде, ни после волки здесь больше не появлялись — водятся они на чистовине, а наши места таежные, к таким этот зверь непривычен. Серый разбойник, видно, прибрел издалека и, выйдя ночью из леса к стоявшей на краю села кузне, где поживиться ему было нечем, зашел в ограду к жившему рядом Тихонычу. Там покружил вкруг избы, принюхался и взобрался на крышу стайки. Корову Тихоныч не держал, а жили у него в стайке куры и овцы — старая матка и две ярки. Волк был матерый, гнилые жердёнки на крыше не выдержали, и серый провалился. Овцы шарахнулись, а струхнувший волк, поняв, что очутился в ловушке, испуганно стал кидаться на стены, ища выход. Стайка была пристроена к избе, от шума за стеной проснулась Афимья, Тихонычева жена, и растолкала мужа:

— Слышь, дед, че-то во дворишке неладно, не иначе опять колонок к курам забрался.

Тихоныч, кряхтя, слез с печки, сунул босые ноги в валенки, надел шабур и вышел на улицу.

Стайка тряслась.

Старик прислушался, приоткрыл низкую дверь и, согнувшись, чиркнул серянкой. Что-то темное метнулось навстречу и ударило в пах — волк хотел проскочить меж расставленных ног старика, но с размаху угодил мордой в мотню подштанников и вынес Тихоныча на себе. Невзвидя света, теперь уже окончательно ошалевший от непонятности случившегося, зверь таскал лежавшего на нем старика, подшитые валенки которого лишь бороздили носками снег.

Холщовые, еще прочные исподние были застегнуты на самодельную деревянную пуговицу, и волк не мог избавиться от душившего его намордника. Задыхаясь, он кружил в ограде, а раскрылатившийся Тихоныч хватался руками то за воздух, то за короткую волчью шерсть, не соображая, что за нечистая сила носит его по двору. Вдруг он поймался рукой за волчий хвост, и тут старого осенило. Был Тихоныч слаб животом… Обезумевший волк в долгу не остался.

Как старик на карачках заполз в избу, он уже не помнил. Оробевшая Афимья тщетно пыталась добиться от него слова, но он только трясся на приступке и держался руками за живот. К рассвету малость одыбал, продышал в намерзшем на окошке льду пятнышко и стал глядеть на улицу, выжидая, пока кто-нибудь пройдет мимо их дома.

Первым, когда ободняло, появился Пышкин. Тихоныч постучал пальцем по стеклу:

— Пышкин, а Пышкин, подь сюда.

Парнишка отворил калитку и чуть не наступил на дохлого волка.

— Это что у вас в ограде за дохлая псина лежит? — спросил он, заходя в избу.

— Псина… Взаправду дохлая? — спросил Тихоныч, не ответив на вопрос.