— Чего уж там, слава те, господи, — повторила она. — Воротятся домой, кто не убитый. А може, еще и Иван мой живой?

Сколько лет прошло, но нет-нет и возникнут в памяти опухшее Стешино лицо, ее печальные глаза. Когда гладила она потускневший гипсовый бюст, я как-то не воспринял ее скорби, а сегодня все видится в ином свете. Время ли другое, сам ли становишься с возрастом чувствительней к своей и чужой боли?

Дома Степаниха, Женька и Василий сидели за столом. Мне налили в зеленоватый, из бутылочного стекла, граненый стакан немного спирта.

— С Победой!

Обжегшись, я торопливо запил водой из ковша. Степаниха подвинула эмалированную миску — на дне оставалось несколько ложек похлебки.

— Весь мир седня гуляет! — Поправила воткнутую в волосы костяную гребенку и запела надрывно:

Женька подхватил сиплым баском:

Она взяла чересчур высоко, Женька умолк, Степаниха, не чувствуя поддержки, оборвала песню и, раскрасневшись, глянула на себя в стоявшее на угольнике зеркальце.

От отрыгающегося керосином спирта волной нахлынуло тепло.

Я перебивал начавшего что-то говорить Женьку, Василий хотел, чтобы слушали его.

— Гуляйте мужики! — кричала Степаниха.

затянул Женька.

— Слышь, мамку во сне видал, — теребил меня за рукав Василий. — А то ночами в глазах все палата, палата…

Его худая с выдавшимся кадыком шея казалась еще тоньше из-за не по росту широкого воротника линялой гимнастерки, на скулах выступили горячечные пятна.

— …На фронте двенадцать дней, по госпиталям полгода…

тянул Женька.

— И я на фронт просился, — доказывал я. — Мой отец во время той мировой с немцами воевал, в брусиловском прорыве участвовал…

— Гуляйте, мужики! — кричала Степаниха, одергивая расползавшуюся на груди кофточку. — Живым теперь жить!

В избе было жарко — с радости натопили печку по-зимнему. Василий потянулся к прислоненным к двери костылям, распахнул дверь в сенки. Я помог ему спуститься со ступеньки крыльца, вдавливая в суглинок угловато подымавшие плечи костыли, он запрыгал к сколоченной из горбылей постройке на огороде, но, неловко поскользнувшись, тяжело упал на грязную тропинку. Упираясь ладонями и коленом в землю, попытался встать и не мог. Подбежав, я обнял его, подал полированные костыли; немощный, он ухватился не за них, а за меня. Выглянувшая из дверей Степаниха увидала неладное, шлепая надетыми на босу ногу чунями, подошла, и вместе мы помогли Василию подняться. В глазах его было страдание. Степаниха утерла платочком его лицо и поцеловала в лоб.

— Чо же вы, мужики, — ласково и жалостливо сказала она и вдруг заплакала: — Парнишки вы, парнишки…