Поджав губы, Дарья молчала, — дескать, пустой разговор.

— И мы же еще тебе платить будем. — Арсентий Васильевич пошел с последнего козыря. — По пять трудодней в месяц. Шестьдесят в год — как раз половина минимума. Ну, пошто ты, в самом деле, без понятия — убытка никакого, и еще плата за беспокойство.

— Блудить кабы не стал.

В голосе Дарьи уже не было твердости.

— Ну, если заметишь, мы его за тем же разом в тайгу на комары. Звать как тебя? — обратился председатель к мальчику.

Тот поежился.

— Тебя спрашиваю. Немой ты, че ли?

— Леша.

Голос у парнишки был простуженный.

— Фамилие какое?

— Пышкин.

— Ишь ты, — удивился председатель. — Так что, смотри, Пышкин. Понятно? Веди его, Семеновна. Своих забот хватает, а тут чужие навязали, язви их в душу. — Он повернулся ко мне: — Ты тоже ступай — запряги Воронка и свези пять мешков к сеялке на Пономареву полосу. В конторе сейчас делать нечего.

Дела у меня как раз были, но я сложил книги в шкаф и пошел на кондвор.

Когда под вечер вернулся, детдомовцы кружились на исполинке. Стоял около конторы такой столб с тремя веревками, держась за которые, можно было крутиться вокруг него, вроде как на карусели.

Арсентий Васильевич курил на конторском крылечке, я подсел рядом, и он протянул мне жестяную коробку из-под чая, в которой носил самосад. С крыльца была видна река. Вода за день прибыла, черемуховые кусты на противоположном берегу затопило, и мимо медленно проплывали глубоко осевшие плоты из рыжего соснового леса.

С поля пришла Ольга Филиппова, грудастая сероглазая девка, колхозный бригадир, и, одернув холщовую юбку, тоже села на ступеньку.

— Работничков прислали, видишь? — кивнул на детдомовцев Арсентий Васильевич.

— Слыхала… Поди уж головушки закружились.

— У тебя скорее закружится. Ты вот что, девка, посылай-ка их завтра на работу. Надо их к чему-то приучать.

— А куда?