— Тут вот я облигации обнаружил.
Арсентий Васильевич подозрительно посмотрел на меня:
— Ну?
— Раздать надо.
— Да которым бабам отдано… Где-то список должен быть, кто сколь подписывал займу, эттось мы с Тонькой уже искали.
— Здесь ведомость, — сказал я, достав другую папку. — Надо Дудиковой Анне отдать, Григорьевой Марии, Кузнецовой Прасковье, Горносталевой Варваре. Всего восемьсот пятьдесят рублей. Облигаций как раз столько.
— Гляди-ко ты, — Арсентий Васильевич подивился, как это я, еще никого не зная, смог выяснить. — Выходит, ты, парень, — свеча. А я хотел уже у финагента справляться, кабы какая путаница не вышла. Слышь, можешь Тоньке ключ не отдавать, пущай теперь завсе у тебя будет.
Так я стал счетоводом колхоза. И получил в распоряжение ключи от шкафа с документами и бухгалтерскими книгами. И еще были там на нижней полке те три неведомо как попавшие туда книги.
Разлучила война кого надолго, а кого навек. Но после долгой, долгой зимы сошел грязный зернистый снег, проклюнулись из земли подснежники, по еще непросохшим, накрещенным войной дорогам потянулись люди. И свела послевоенная весна чьи-то поломанные судьбы.
Вспенив мутную воду, катер отвалил от берега и, словно убегая от своего следа, пошел дальше по реке; в волнах, сверкая, дробилось весеннее солнце.
Двое мальчишек остались на песчаном приплеске, один — в долгополом пальто, рыжий, с пегим от крупных веснушек, широким лицом, второй — в матерчатой детдомовской ушанке и ватнике, сам такой же серый и невидный, как его одежда. Оба настороженно и выжидательно смотрели на председателя нашего колхоза.
— Ну, что же, айда за мной. — Арсентий Васильевич тяжело пошагал наверх к колхозной конторе.
Взвалив на плечи полосатые матрасовки с пожитками, детдомовцы поплелись за ним. Катер скрылся за поворотом, но бубнящий стук мотора еще гулко разносился по воде.
В конторе было светло от больших окон и побеленных к маю бревенчатых стен. Срубили дом перед самой войной, и говорили, что когда в ту пору здесь собирались колхозники, из-за духоты даже в стужу распахивали настежь двери. Теперь, год спустя после войны, даже на общих собраниях бывало просторно и пусто в углах. Привычно сняв на пороге выцветшую фуражку, Арсентий Васильевич присел к единственному столу, на котором я только что разложил бухгалтерские книги. Быстро оглядевшись, детдомовцы примостились на лавке за печкой.
— Да вы поближе сядьте, — Арсентий Васильевич поморщился, словно от зубной боли.
Мальчишки не шелохнулись.
За окном прогромыхала телега с семенами и, съехав с проложенной у склада стлани, мягко покатилась по земле. Наперебой чирикали воробьи, подбирая просыпавшееся зерно.
— Будем молчать? Ну, архаровцы… Архаровцы, — нараспев убежденно повторил Арсентий Васильевич, свернул самокрутку и посмотрел на меня: — Че будем делать?
Дел было невпроворот. Уж два дня как пахари выехали в поле, сегодня за крутым логом начали сеять горох, надо было перегонять коров на заимку, где оставалась прошлогодняя солома, а тут, как снег на голову, эти детдомовцы. Не очень-то намного лет было мне больше, чем им, но я работал в конторе, и подчас председатель уже со мной советовался. Сейчас мой совет для него ничего не значил, но, очевидно, ему захотелось услышать человеческий голос.
— На квартиру их надо определить, — сказал я.