Он вышел на улицу, не притворив за собой дверь, Еночка с Тонькой ушли раньше, а я, торопясь, принялся за калачик. Сквозь промытые оконные стекла весеннее солнце расстилало по полу половички теплого света, Сталин в военном кителе смотрел из рамки поверх меня куда-то за печку.

Еще полмесяца назад я и не ведал, что есть такая Красноярка, где будет суждено жить. Готовился в дорогу более дальнюю. В двадцатых числах мая мне и Женьке Горскому вручили повестки из военкомата. Объявили — придет первый пароход и отправят в Томск, а оттуда дальше на запад или на восток.

Женьку Горского, своего годка, которого сегодня уже нет на свете, я часто вспоминаю, когда думаю о той последней военной весне в Новом Васюгане. Отца у него не было, мать жила в деревне, сам он работал на лесопилке и квартировал, как и я, у Степанихи. Помню, как он скреб за едой ложкой, остался в памяти хриплый Женькин басок, так не вязавшийся с его тщедушностью, вспоминаю, как ходили с ним той последней весной в райкомхозовскую баню. Цепко держатся в памяти немногие радости, которые тогда были, — в бане мы отдыхали, там быстрее проходило время, вроде забывался голод. Зимой тоже манило погреться, но, пока добежишь после бани до нашей Кооперативной улицы, ноги заколеют и душа замрет от холода, а в марте, когда дни стали уже дольше и на дворе терпимее, выхлебаем с Женькой после работы по тарелке пустого супа, выйдем из столовки, постоим на крыльце, и я уже жду, что он скажет, как бы после раздумья:

— Айда, Димка, мыться.

Спать рано, есть хочется, а до утра еще так далеко.

— Ну, что ж, айда…

Покуда выжаривается одежонка, долго греемся в парной, потом по очереди мылим головы скользким обмылком, окатываемся из тяжелых шаек и, отдохнув в предбаннике, снова обратно в пахнущее распаренными плахами и вениками банное тепло. Наполняем шайки водой, моемся, окатываемся и опять в предбанник. За запотевшими окнами по-мартовски ветрено, стынут в сумерках намерзшие сосульки, а тут тепло, из парной доносятся голоса, от плеска воды клонит в сон. Лобастая Женькина голова опущена, глаза закрыты, на сгорбившейся спине выдались позвонки. И только в двенадцатом часу, когда косоглазая банщица Богданиха принималась вытирать шваброй пол и хлопать дверцами шкафов, проверяя, не оставил ли кто бельишко или обмылок, мы одевались и, пряча в карманах озябшие руки, торопливо шагали мимо заснувших домишек, мимо жавшейся к сосновой роще приземистой больницы, мимо смутно белеющих огородов, на которых днями уже оседали подтаявшие сугробы. Скользили по зачарымевшему снегу ломкие тени, плыла в стылой ночи луна, и до утра было уже не так далеко.

Той весной у Степанихи квартировал еще постоялец — Василий Краснов. Всего на полгода старше меня, он уже побывал на фронте и теперь одноногий возвращался домой. До Нового Васюгана его довезли на перекладных последним санным путем, дальше предстояло ехать еще больше сотни километров, но у Огнева яра зимник рухнул, дорога лошадей уже не держала, и пришлось ждать, покуда вскроется река. Родни в Новом Васюгане у него не было, а хозяйка наша пускала на квартиру охотно. Из-за дров, которые квартиранты возили зимами из лесу на салазках, из-за тридцатки, которую брала с постояльца в месяц, а кого просто из жалости. Василия пустила из уважения — дров он готовить не мог, денег у него не было, да и не просила она их с него.

В то утро нас всех разбудил Степанихин крик. С осени она уже не убирала в школе — ночами сторожила райпотребсоюзовские склады и на свету первой услыхала, что немцы подписали акт о капитуляции.

— Война кончилась! — истошно кричала она с порога. — По радиво передали — война кончилась! Подымайтесь, мужики!

Мы спали вповалку на полу, лишь Степанихин Колька, свернувшись под лоскутным одеялом, нежился на кровати.

Первым вскочил Женька и босиком дико заплясал у остывшей за ночь печки. Тоже что-то крича, я тянул на себя малестиновые брючишки и никак не мог попасть ногой в штанину. Василий, сбросив укрывавшую его шинель, в нательном белье полз к лежавшим под лавкой костылям.

— Кончилась война! — кричала Степаниха. — Кончилась! Все подымайтесь!

В одиннадцатом часу у дощатой арки перед бревенчатым клубом, откуда столько раз напутствовали уходивших на фронт, собрался народ на митинг. Ясное с утра небо заволокло тучами, похолодало, полетевшие хлопья снега густо пятнали прибитый к арке транспарант, на котором под белыми, только что выведенными словами о Победе проступали очертания написанного еще к Октябрьской лозунга. Временами в разрывах туч показывалось солнце, тогда четче проступало прежнее: «Разгромим врага в… логове!», ярче загорался флаг на тесовой крыше клуба. Гремела из репродуктора музыка, теснилась толпа вокруг выступавшего на приступке арки райкомовского секретаря, и последний снег, исчезая, таял на головных платках и редких ушанках.

С митинга я зашел в рыбозавод скую контору, но болезненная, с постоянно опухшим лицом, уборщица тетя Стеша остановила меня в коридоре:

— Не топчи пол, дирехтор всех домой отпустил.

— С праздником, Стеша, — поздоровался я, стряхивая у порога шапку.

— Тебя тоже, — ответила она, подобрев. — Слава те, господи, дождался народ.

Помню, однажды зимним вечером, когда конторские разошлись по домам, а я, оставшись в холодной бухгалтерии, читал разрозненный довоенный журнал, на вырванных страницах которого мы писали за неимением бумаги, Стеша тихонько прибирала в кабинете. Принесла ведро с водой, придвинула к столам стулья, шебарча бумагой, собрала сор из корзин. Скупо освещая раскрытый журнал, вполнакала горела свисавшая лампочка, разгораясь, потрескивали дрова в затопленной в коридоре печке, стукнули переставленные Стешей костяшки конторских счетов на столе главного бухгалтера. «Миленький, ну скоро ли война кончится?» — шепотом спросила кого-то Стеша. Я поднял голову. Склонившись над стоявшим возле чернильного прибора гипсовым бюстом Сталина, Стеша вытирала его тряпицей и тихонечко с ним разговаривала. «Скоро ли?» Шевеля сухими губами, все гладила и гладила гипс, и столько мольбы было в ее голосе, столько веры…

— Теперь всем легче станет, — сказал я ей сейчас.