Рядом с Николаем Андреевичем в выменянной у кого-то из высланных кофточке с кружевным воротничком, опершись оголенными локтями на столешницу, сидела Клава, приехавшая утром из Катальги грудастая бабенка, мастер тамошнего рыбпункта, и ждала, когда Николай Андреевич проверит ее отчет.

— Объем выполненных работ, Клавдия Афанасьевна, надо проставлять, сплошная повременка в ваших нарядах, — говорил Николай Андреевич, стеснявшийся молодых женщин и потому пытавшийся при разговоре с ними напустить строгость, не вязавшуюся со смущенным выражением его какого-то бабьего лица. — И тут непонятно — зарплату по ведомости выдали полностью, а на сто семьдесят три рубля списываете меньше. Невнимательность с вашей стороны.

— Так вот же человек не получил. — Клава обиженно ткнула пальцем в ведомость. — Вот.

— Как не получил, если расписался?

— Да нет же! Тут вместо росписи я пометку сделала: «Умер». Уме-ер, — повторила она нараспев.

Николай Андреевич заморгал короткими ресницами:

— Писать по сути дела надо ясней. И не химическим карандашом, а чернилами.

Подшивавший в дальнем углу документы счетовод расчетной группы мой годок Паша хмыкнул. Клава пригладила стянутые узлом на затылке волосы.

— И так ясно. Придираются и придираются…

— А? — не расслышал Николай Андреевич и, пуще покраснев, склонил на бок голову. — Жене бы его выдали, или кто там еще из родни остался.

— Да нет у него никого. С этих он, с ссыльных. Оттуда… с Латвии.

У меня застучало в висках.

— Фамилия его как? — глухо спросил я.

— Хабаров — фамилия.

Стиснуло горло спазмой. Гошка, Гошка, как же это ты, Гошка?

— Из Эстонии он, — сказал я, силясь не заплакать. — Был…

— Может, с Эстонии. Смирёный такой. Простыл, а к весне вовсе кашель забивать стал. Все на реку ходил, ледоход ждал. С вешней водой и ушел. — Клава вздохнула. — Хороший бондарь был.

Николай Андреевич деловито застучал косточками счетов, тени за окном сделались совсем короткими, так же дразняще пахло горячим хлебом.

Смерти в войну были обыденными, каждый день приходили по почте похоронные с фронта, умирали люди и в тылу, но к этому нельзя было привыкнуть. И чем ближе был конец войны, тем горше и нелепее смерть. Гошка, Гошка… Горько, что мы с тобой тогда в последний раз путем не поговорили, наверное, ты уже предчувствовал, наверное, знал, что не увидишь, как все станет в жизни адски спец…