пели мы на школьных спевках в мае сорок первого…

Теплым кружевом лежат на подоконниках тени загустевших за окнами тополей, улыбчивая Мила из восьмого класса задумчиво, будто для себя, запевает:

Неясной грустью щемит сердце, будто знаю, что много лет спустя однажды услышу эту песню и буду вспоминать сероглазую Милу с проступающими на лице веснушками, до боли отчетливо припомню звуки и запахи той весны, давно исчезнувшие лица, вспомню столь много вобравшую в себя Нарву, чем-то чуточку похожую на город, в котором сейчас живу.

Темный сад, серые кисти сирени, еще не выгоревший ярко-красный флаг на замке Германа, волнующая во всем новизна. Советские кинофильмы, советские песни на улицах: «Широка страна моя родная», «В далекий край товарищ улетает», «Каховка». И еще — «Если завтра война». Хмельная, тревожная весна.

Май сорок первого, весна Советской Эстонии. Нарвская русская гимназия — теперь вторая средняя школа, мальчишки еще носят форсисто стянутые набекрень гимназические фуражки с окантованными околышами, девчонки — форменные темно-синие беретки, учебники — советские, учителя — прежние, и когда в классе становится шумно, седенькая классная наставница по привычке взывает: «Тише, господа!» На уроке эстонского языка не стали писать диктант — зачем нам теперь эстонский? Прохаживаясь между рядами парт, молоденькая учительница упрямо диктовала, а класс не раскрывал тетрадей. До половины урока она крепилась, затем разрыдалась и выбежала в коридор.

Директор не пришел на занятия, не известно, где он, а где-то совсем близко война. Лешка Покровский принес в школу выдранный из немецкого журнала портрет Гитлера и на перемене прикрепил кнопками вместо мишени к черной исписанной химическими формулами классной доске. Наперебой кидали в портрет тряпкой, затем изорвали и, кучно навалившись на согретый солнцем подоконник, смотрели, как, разлетаясь, опускаются на школьный двор мелкие обрывки.

С Лешкой мы живем у учительницы Дарьи Александровны. Ее покойный муж был директором гимназии, фотография его стоит на массивном письменном столе рядом с чернильницей, фарфоровой пастушкой и стопками школьных тетрадей, которые она приносит проверять домой. В ее большой квартире, где много мрачных шкафов с книгами и посудой, зимами живут квартиранты. Угловую комнату с осени снимает коренастый полнеющий командир Красной Армии с двумя шпалами на малиновых петлицах. Жена его с ребенком еще где-то в России, днем он дома не бывает, и когда появляется вечерами, Дарья Александровна настойчиво угощает его чаем с вареньем, которого множество больших и маленьких банок в темной шафрейке. На кухне обитает Ральф, старый рыжий сеттер, которому горничная каждое утро готовит геркулесовую кашу, сама горничная живет в примыкающей к кухне комнатенке, и по вечерам Дарья Александровна ходит к ней играть в мушку. Обе они — хозяйка и прислуга — одинаково пожилые, давно привыкли друг к другу, но за картами то и дело ссорятся. Горничная глуха, потому Дарья Александровна кричит, и горничная тоже кричит на хозяйку, когда ей кажется, что та плутует.

А у нас вражда с Игорем. Он на четыре года старше меня и Лешки, тоже квартирует у Дарьи Александровны и учится уже в выпускном классе. Белобрысый, с холодными серыми глазами, еще год назад он был кайтселиитчиком[6], и это из его журнала Лешка выдрал портрет Гитлера. Иллюстрированных немецких изданий у Игоря кипа — на глянцевых, лаково пахнущих страницах самолеты с крестами, вываливающие из люков бомбы на лоскутную землю, пылящие по чужим дорогам танки, марширующие солдаты — молодые, самоуверенные, похожие друг на друга. И Игорь тоже становится похожим на них, когда надевает сохранившийся кайтселиитский мундир и застегивает ремень с портупеей. Развалившись в кресле, он листает свои журналы, подолгу задерживаясь взглядом на некоторых снимках: вот фюрер с упавшей на лоб косой челкой оперся согнутыми руками на трибуну, вот он же картинно поднял ладонь, вот по-наполеоновски скрестил руки. И опять танки, солдаты, изломанные кресты-свастики, вскинутые в приветствии руки…

А с улицы врывается песня — там по зажатой каменными домами мостовой идут с учения красноармейцы. Потные лица, за плечами трехлинейки с примкнутыми штыками, несколько бойцов несут разобранный пулемет. Тень от домов достает до половины улицы, и шагающий рядом с колонной молоденький лейтенант с полевой сумкой на боку весь ярко освещен солнцем.

— Вы-ыходи-ила, песню заводи-ила, — звонко выкрикивает запевала.

— Про степно-ого си-изого орла, — подхватывает растянувшаяся колонна. Лейтенант посматривает на прихрамывающего, сбившегося с ноги красноармейца. Пилотки, гимнастерки, выцветшие обмотки…

— Войско, — язвит Игорь и похлопывает ладонью по раскрытому журналу. — Вот — армия… Куда уж тут Ивану.

— Пусть сунутся, — обижается Лешка. — Посмотрим, кто кого.

— Да уж посмотрю.

— Увидишь, как с твоих немцев собьют спесь, — поддерживаю я Лешку.

— Эти-то? «Выходила на берег Катюша»? — ухмыляется Игорь. — Куда вы только тогда, братишки, свои красные галстуки девать будете?

Он не может терпеть нас за то, что мы недавно стали пионервожатыми и ходим на сборы к ребятам из начальной школы.

— Ты свой фашистский хлам куда-нибудь день, — хмуро говорит Лешка. — Разложился тут, понимаешь.

Игорь все с той же улыбкой стаскивает с себя кайтселиитский ремень и вдруг резко заворачивает Лешке за спину руку.

— А ну, пой: «Дойчланд, дойчланд юбер аллес!» — приказывает он, замахиваясь ремнем.