На следующий год родителям Сашки и Мишки дали новую квартиру, и они переехали, мы остались в прежней, я учился в третьем классе, но все еще играл солдатиками. Как-то осенью мама послала меня принести песку — надо было затереть цементом щель на кухне. С эмалированной кружечкой пришел к дому, где уже жили другие соседи, стал нагребать у завалинки песок, и вдруг кружечка что-то задела — два забытых, засыпанных песком матросика бежали в атаку на давно разрушенный, замытый дождями замок.
Потом в Васюгане я иногда вспоминал своих солдатиков — сколько можно было бы отлить из них охотничьей дроби, чтобы стрелять косачей, которые по осеням вылетали на поля… Впрочем, не знаю, поднялась ли бы рука?
Перед началом второй мировой войны в писчебумажных магазинах появилось множество листов с немецкими пехотинцами, артиллеристами, пулеметчиками — их нужно было вырезать ножницами, наклеивать на картон и снова вырезать. Серо-зеленые каски, перетянутые мундиры, оранжевый огонь взрывов на фоне яркой зелени…
Вспоминаю и солдатиков, которых рисовал и выпиливал из фанеры живший за железной дорогой старичок с седенькой бородкой клинышком. От его потешных, расставленных на полочках этажерки лубочных стрельцов пахло клейким лаком, они не годились для войны, это были лишь забавные фигурки для украшения.
А потом пошли эшелоны. Пошагали по пыльным дорогам и булыжным мостовым колонны настоящих солдат. Остались за страшным рубежом войны мои оловянные…
Расплавил их кто-то, или где-то они еще маршируют, где-то все еще бегут в атаку?
Говорят, память обо всем, что связано с детскими годами, зависит от того, каким было детство. Но и само оно проливает теплый свет на то, что рядом. Маленький светлый круг из-под абажура лампы… Для ребенка и хлеб вкуснее, и полевые цветы ярче, и лето такое бесконечное… Помню запах сирени на последней улице моего детства, хотя на ней пахло заводским дымом, а сирень цвела всего месяц. Вспоминая Васюган, вижу белую кипень черемухи по берегам, а ведь сколько слез унесла та река…
Родом Степаниха была из-под Тары, но юные годы ее прошли в Майске — последней деревне в верховье Васюгана, дальше уже терявшегося в непроходимых Васюганских болотах. Переехала она с семьей в райцентр незадолго до войны, потому частенько вспоминала свою деревню, и, по ее словам, в Майске жилось лучше. Наверное, так ей казалось, потому что жила она там в довоенное время, в войну же везде было одинаково трудно.
Но Майск навсегда остался для нее родной деревней, и, когда брали оттуда в армию, без малого все тамошние деревенские, прибывшие по повесткам в райвоенкомат, останавливались на квартире у нее. Война длилась долго, первый раз взяли мужиков, потом брали подраставших ребят, и все молодые тоже квартировали у Степанихи.
Летом новобранцы с верховья приезжали на барже, которую несколько суток тянул по извилистому мелеющему Васюгану старенький буксир, зимой приходили своим ходом. С котомками шли по зимнику от деревни до деревни, и везде к ним присоединялось пополнение. На шестой — для самых дальних — день добирались до райцентра, тут колонна начинала редеть и распадаться — призывники расходились по квартирам в разное время перебравшихся на жительство в район земляков.
В иной призыв у Степанихи собиралось до десятка человек. Уставшие, познобившиеся за дорогу, все ночевали вповалку на полу, и в небольшой комнатенке стоял густой запах сохнущих у печи портянок.
Изредка кто-нибудь, разметавшись во сне, говорил что-то невнятное или, поднявшись, спросонок перешагивая через лежащих, шел попить к кадке и снова валился на подстеленную телогрейку. Деревенские парнишки, оторванные от дома, днем они говорили не о том, что их ждет, а о своей деревне, лошадях, об оставшихся девчонках.
Зимою обычно в армию не брали. Погоняв ребят строем, обучив разбирать и собирать винтовки и автоматы, в военкомате их отпускали по домам до следующего призыва. Призванные летом домой уже не возвращались — их отправляли в армию.
Степаниха ребят жалела, но и ворчала тоже. Ей и обстирывать их приходилось, и убирать чаще в избе, где без того тесно. И дров, и керосина из-за них тоже уходило лишнего. Но она стерпелась с этим, ворчала не со злом, а для облегчения души.
Провожала всех на фронт со слезами. И для многих осталась последней землячкой, которую довелось видеть. Возвратились с орденами в основном те, кого взяли на фронт последними, — ребята двадцать шестого года рождения. Из тех, кто был постарше, не вернулся почти никто.
Своих детей у Степанихи было двое — одиннадцатилетний Колька и старшая Пана — по полному имени Прасковья. Колька жил при матери, а Пана перед самой войной уехала в Прокопьевск, сколько-то проучилась там в ФЗО и стала работать стрелочницей на железнодорожной станции.
Степаниха вспоминала дочь часто и тосковала по ней. Но писем писать не могла, потому что не умела грамоте. Колька же ленился, и, если нужно было послать весточку в Прокопьевск, Степаниха заставляла меня. Первый раз, когда она попросила написать, я привычно вывел на тетрадном листке первую фразу и вопросительно глянул на свою хозяйку: что, мол, дальше?
— Че ты написал? — спросила она.
— Написал: «Дорогая Пана».
Дома у нас всегда письма начинали со слов «дорогая» или «дорогой».