— Это по-полному — Вадим.
— Не просил я счетовода, — повторил он, достал из кармана бумажный пакетик с серянками и, сощурившись, прикурил, закрывая ладонями трепыхнувшийся огонек. — А ты чего? — прикрикнул на глазевшую девчонку с коромыслом. — Будете, язви вас, стоять.
Славный мой Арсентий Васильевич! После в нашем колхозе сменилось еще три председателя, но почему-то он для меня остался самым близким и дорогим. Иногда я навещаю его в городишке, куда он давно переехал на жительство к сынам, и всякий раз с болью вижу, что стал он еще более сухоньким и тщедушным. Грущу и радуюсь каждой встрече с ним, и он тоже радуется, волнуется и, прощаясь, плачет.
Стук катера все еще был слышен, временами казалось, что он приближается, и тогда наносимый ветром сильней становился аромат черемухи с противоположного берега.
— Свои-то кто-нибудь есть у тебя? — нарушил затянувшееся молчание председатель.
Кружилась голова от черемухового запаха, громко разговаривали в огороде женщины, сажавшие неподалеку картошку в только что вспаханную черную землю.
— Умерли все, — сказал я.
Он опять надолго замолчал, затем, не подымаясь со ступеньки, крикнул кому-то на огород, чтобы послали сюда Тоньку.
Прибежала девчонка в бусеньком платьишке — посыльная и уборщица конторы и, стрельнув в мою сторону черными глазами, остановилась возле крыльца.
— Че, дядя Арсентий?
— Ниче… Не докличешься вас. Счетовода вон прислали… Ключ от шкапа ему отдай. — Он сплюнул на окурок и, бросив, для верности раздавил каблуком. — Вечером обратно возьмешь.
Может, подумал, что я этот ключ потеряю, а может, не украл бы чего.
Потом велел позвать какую-то Еночку и кивнул мне:
— Айда.
Поднявшись по широким некрашеным ступенькам, я вошел за ним в контору, стянул с плеч веревочные лямки мешка и сел на лавку у побеленной белой глиной печи.
— Курсы кончал али как? — поинтересовался он.
Я мотнул головой:
— Нет. В школе учился, потом в больницу положили. А после на работу в бухгалтерию рыбозавода взяли. Сначала учеником.
— Коня запрячь можешь? — перебил он.
— Зачем? — удивился я.