Рыжий детдомовец уехал. В день неудавшегося побега к нашему берегу причалил сплавной катер, и ехавший на нем смуглый, похожий на цыгана начальник сплавучастка передал Арсентию Васильевичу предписание сельсовета немедленно направить из колхоза двух человек на сплав леса. Сезонников на лесосплав брали каждую весну, и находились они в отходничестве до тех пор, пока по реке не начинало густо плыть ледяное крошево. Между тем в деревне недоставало рабочих рук, и колхозников Арсентий Васильевич отпускал скрепя сердце.

И на этот раз, получив бумагу, он начал сетовать, что некому будет косить сено, убирать хлеб, и вообще, отправлять на лесосплав окончательно некого. Во время этого разговора в контору заявились конвоируемые мною и Серегой детдомовцы, и Арсентий Васильевич сходу предложил начальнику сплавучастка взять на сплав рыжего. Он был бы рад избавиться и от Пышкина, но тот был уж слишком слабосилен на вид.

Начальнику, по-видимому, рыжий понравился. Он похлопал мальчишку по плечу, назвал «рябчиком» и согласился взять помощником матроса на катер.

Рыжий так и просиял сквозь веснушки.

Кроме него, все же пришлось отправить Тайку Горбунову. Но она все равно в колхозе почти не жила, зимой выполняла колхозный план на лесозаготовках, а каждое лето вместе с кадровыми сплавляла плоты, так что ее только по спискам и числили колхозницей. Арсентий Васильевич был рад, что все легко обошлось, и даже не стал ругать Пышкина за лодку. С одним детдомовцем хлопот меньше, чем с двумя, да и благодаря рыжему на лето осталась колхозница, которая могла косить, вязать снопы и делать всякую другую женскую и мужскую работу.

Рыжий к нам больше не вернулся. Говорили, что после он еще две навигации ходил матросом на большом пароходе по Оби, а потом совсем куда-то уехал. Пышкин же остался и стал теперь вроде своего, деревенского. Всю весну он работал на старом Игреньке, безответно таскавшем по пашне две зацепленные за валек зигзаговые бороны. Поначалу мальчишка не мог зануздать не желавшего разжимать зубы коня, путался в сбруе, долго не соображал, как завязать незатягивающимся калмыцким узлом вожжи, но вскоре освоил всю нехитрую премудрость и исправно трудился вместе с остальными бороноволоками.

К началу июня в колхозе отсеялись и управились в огородах; пахари уехали на дальнюю корчевку поднимать пары, а женщины, которые не работали на конях, ходили мять вылежавшийся на стлище прошлогодний лен. Из распахнутых дверей кузницы с утра разносился звон наковальни — это хромой кузнец Ванюшка налаживал к покосу старенькие сенокосилки и самоковочные вилы. Тихоныч уже отбил литовки и у солнечной стороны склада выставил просмоленные грабли. Близился сенокос, но вода с лугов уходила медленно, трава еще не поднялась, и вся страдная пора была впереди.

В последнюю субботу перед началом сенокоса Антоныч созвал деревенских мужиков обновить свою новую баню. Собственных бань в Красноярке в ту пору никто не имел, и по субботам всей деревней ходили в общую колхозную. Воды и пара в ней хватало всем, и Антоныч не стал бы канителиться с постройкой, не приключись с ним прошедшей зимой конфуз.

Случилось так, что он допоздна задержался на кондворе, и когда, управившись, пришел в баню, наши немногочисленные мужики уже перемылись и разошлись по домам. Отворив предбанник, в колеблющемся свете чадящей коптилки Антоныч увидел голых простоволосых баб — одни уже напарились и теперь, разомлев, отдыхали на низкой широкой лавке, другие расчесывали мокрые волосы либо одевали малых ребят, третьи только собирались в парную. При виде мужика женщины, прикрывая телеса, подняли крик, и Антоныч, выругавшись, затворил дверь снаружи. Однако идти домой не было резона, и он просяще сказал в притвор, откуда шло парное банное тепло:

— Дозвольте, бабы, раз тако дело, с вами попариться, — все одно там потемки… Да и неужто я нагих не видал?

Женщины посовещались и дозволили. В деревне все вроде свои, не так велик стыд. К тому же они были и виноваты — заполнили баню раньше, чем настал их черед. Раздевшись, отворачиваясь от женщин, Антоныч налил в шайку воды, плеснул ковш кипятка в каменку и полез на полок, куда почти не достигал тусклый свет коптилки. Парился он всегда в старенькой шапке и рукавицах, до тех пор, пока не начинал как-то шипяще свистеть, после долго остывал на улице и только затем приступал к мытью. Однако среди маячащих белых женских тел и разноголосого бабьего гомона Антоныч чувствовал себя неловко. Наскоро похлеставшись и окатившись холодной водой, он вышел в предбанник и, прикрываясь распаренным березовым веником, стал искать подштанники. Но ни тех, в которых пришел, ни вторых, взятых на смену, не оказалось. Рубаха и портки лежали на месте, а исподние исчезли. Как ни бедно жили тогда в деревне, но никто у нас не воровал, не было греха. А тут приключился. Срамя бессовестных баб, Антоныч посовался по мокрым лавкам, напуганные женщины перерыли свое немудрое бельишко, и все же пришлось Антонычу бежать домой налегке. Не нашлась пропажа и назавтра. Потом поговаривали, что это дело рук Дарьи, имевшей на Антоныча за что-то зуб, а может, просто кто-нибудь прихватил его бельишко по ошибке, а признаться постыдился.

Но как бы там ни было, после случившегося Настасья заставила мужа рубить собственную баню. Лес рос под боком, кони были в руках у Антоныча, и между дел банька на задах в огороде была срублена. Теперь, помывшись, можно было идти домой в одном нательном белье.

От свежевыструганных плах в новой бане стоял терпкий сосновый дух, пахло распаренными березовыми листьями и раскалившейся каменкой, мгновенно превращавшей брошенную на кирпичи воду в горячий сухой пар. Хотя еще не стемнело, Антоныч щедро зажег лампу на подоконнике, и к банному окошку с улицы нальнула роившаяся в вечернем воздухе мелкая мошкара.

Мы с Петькой Баталовым вымылись первыми и обсыхали в предбаннике, к которому Антоныч еще не навесил дверь, когда появился запоздавший Серега. По-быстрому скинув рубаху и галифе, он с веником под мышкой зашел мыться, а мы, малость отдохнув, подались домой. В предбаннике остался один надевавший линялую одежонку Пышкин.

В ту весну я купил себе первую бритву, и хоть особой надобности в ней еще не имелось, только было собрался опробовать ее перед зеркалом, как заявился Серега.

— С легким паром. Присаживайся вон на табуретку, — пригласил я. — Бриться будешь?

Я как-то сразу не заметил того, что он сильно расстроен.

— Спасибо, побрили меня уже, — он прислонился к притолоке. — Триста рублей в бане из кармана вынули.

Я чуть не порезался.

— Не может быть!