Поутру в кабинет-буфете оживлённо обсуждалось, как Ивонину с наибольшей пользой провести обещанные две отпускные недели. Сам Леонид участия в общем кипише не принимал, до подписания заявления он обязан был закончить несколько срочных полос. Верстальщик нервничал – не ушёл бы куда Триш, а работа, как назло, подавалась медленно. Он без конца с жадностью прикладывался к стакану с водой и, как заневоленный зверь, тоскливо поглядывал в окно, где после дождичков набирала пышное цветение весна.
Когда Лебедева заскочила узнать, что с заявлением, в верстальной никого не было. Лёню она застала в знакомой вчерашней позе – голова покоилась на руках. Тяжело нынче даётся парню его ремесло!
– Лёнечка, поднапрягись ещё чуток, и всё, ты свободен, как ветер – ободряюще заговорила она, дотрагиваясь до худенького плечика. Лёня не ответил. Лариса подёргала сильнее. Ивонин вдруг стал клониться набок и оседать. Подхватив и повернув его к себе, она увидела белые губы и стекленеющие искажённые болью глаза.
Врачи примчавшейся неотложки только руками развели – их вмешательство никому уже не требовалось, разве что громко истерившей Смешляевой, да бледной, как полотно, Лебедевой. Второй инфаркт, как и первый, накрыл Леонида прямо на рабочем месте, за пять минут до обещанного отпуска. Ушёл он также тихо и одиноко, как жил…
Несмотря на то, что Лёня давно страдал сердечной недостаточностью и только-только выписался из стационара, весть о его смерти снегом упала на головы большинства коллег. Все привыкли, что Лёня есть всегда, товарищи Ивонина готовились к предстоящему весёлому новоселью, но никак не к такой скорой ранней развязке. Об этом в основном тихо переговаривались во время гражданской панихиды, которая проходила в конференц-зале «Вечернего обозрения».
Оказалось, что в медийном муравейнике у Леонида имелось множество друзей, приятелей, знакомых и выучеников. Попрощаться со скромным версталём пришли десятки журналистов, почитавшие его большим мастером своего дела. Во время нелёгкого перехода СМИ на компьютерное производство Лёня одним из первых в городе глубоко разобрался в новых принципах вёрстки, уловил такие тонкости, о которых в Зауралье знали лишь самые продвинутые айтишники. Вместе с Вешкиной он добился перевода «Обоза» в формат таблоида, доказав, насколько технологичнее станет сборка номеров, если применять удобные типоразмеры листов, жёсткое макетирование и постоянный рубрикатор. Мягкий и застенчивый Лёня в интересах совершенствования газетного дела бесконечно и терпеливо склонял редакторов к обзаведению мощной оргтехникой и современными версиями программ. Даже самые прижимистые главреды прислушивались к этим настоятельным советам, мечтая залучить Ивонина в свои кадры. В сущности, именно он по-новому поставил работу отделов вёрстки в большинстве городских редакций, безвозмездно стажируя новичков. К тому же Ивонин обладал тем особым вкусом, тем эстетическим чутьём, благодаря которому его макеты получались на удивление изящными и выдержанными. Сразу можно было отличить полосы, вышедшие из-под компьютерного «пера» этого верстальщика. Он задал ту планку, до которой и годы спустя дотягивал не всякий дизайнер. Он всегда готов был и спорить с мэтрами, отстаивая свои профессиональные взгляды, и делиться огромными знаниями с молодняком. Ивонин, не имевший в жизни другой отдушины, кроме работы, был укушен своим делом. Он мог бы найти для себя куда более престижное и денежное местечко – в приглашениях недостатка не было. Но, на счастье Триша и Вешкиной, вынужденно сидел тут, в «Обозе», который год дожидаясь обещанную городом собственную жилплощадь. Не дождался…
На кладбище Лариса не поехала. Кладбища она возненавидела с отцовских похорон – не могла смириться с варварским обычаем опускать под землю людей, которые в сознании провожающих ещё оставались живыми. Только ради мамы через силу навещала по родительским дням могилку – не находила она душевного умиротворения среди пыльных холмиков, заросших сорными будыльями. Да и недавняя хворь не отпустила до конца, чтобы мёрзнуть на пронзительном степном ветру. Вместе с девочками из рекламы она осталась накрывать столы для поминок, роняя неуёмные слёзы на бумажные скатерти. Голова вязко ныла, крутя рефрен рыданья:
– Лёня, как же ты это, Лёня…
Поминки вышли многолюдными и шумными, всем разом мест не хватило, и «обозники», как терпеливые хозяева, сели за блины с кутьёй последними. Среди коллег Лариса увидела и Ниткина. Отсидевшись где-то в самые опасные дни – знает кошка, чьё мясо съела! – теперь он как ни в чём не бывало восседал рядом с Тришем и даже порывался произнести траурную речь. Мешала оказавшаяся рядом Лизетта: она яростно на него зыркала, отбивая охоту к суесловию.
Лариса чувствовала физическое отвращение к этому персонажу, напрямую причастному к уходу Ивонина. Ведь видел же, подлюка, что творил, перегружая работой еле живого Лёньку!
Неожиданно торкнула совсем уж поганая мысль: а ведь теперь хорьку этому и впрямь может отойти Лёнькина квартира, других-то претендентов больше нет! Неужто он специально ТАК расчищал себе дорогу? Ей захотелось вцепиться в горло соловому от водочки первому заму, размазать среди неуместно нарядных блюд и салатов, вылить на голову горячительное, втягиваемое им со скабрёзным кабацким смаком.
Натаныч всё-таки взял слово. Он низал косноязычные фразы, и по его словам выходило, что покойный Ивонин как бы сам был виноват в своём несчастье: не умел быстро справляться с заданиями, а оттого и пахал сверх сил. Слушать эту ложь было невмоготу, люди за столами прятали багровеющие лица и сжимали кулаки. Но – молчали. Против начальства известно как плевать-то…
Когда Ниткин, наконец, заткнулся, поднялась Лебедева. Долгое нервное напряжение и недолеченная ангина вдруг дали бешеный всплеск эмоций, но начала она тихо и почти спокойно:
– Мы тут всё о Лёне да о Лёне, земля ему пухом. А я хочу отдать должное тому, кто стал истиной причиной сегодняшней тризны…
Десятки глаз недоумённо уставились на Лебедеву. Но Лариса глядела только на Триша, словно за столом никого другого больше не было, Она яростно, почти крича, стала вываливать перед опешившим начальником то, что знала о Ниткине, и что давно не давало ей покоя. Она безжалостно раскрывала подноготную человека, которого тот приблизил к себе и которому доверился.
Все узнали, как Ниткин через Курилова втиснулся в очередь на квартиры, выдавив из неё Ивонина. Тогда Лёня и загремел с первым инфарктом. А чтобы наверняка убрать верстальщика с пути, милейший Владимир Натанович после больницы организовал Лёне трудовой Освенцим. Это издевательство было у всех на глазах.
– Недавно у нас слетела денежная реклама, то есть и наши премиальные. Но если кто не знает – она всё же вышла, в «Вечёрке». Кто её туда перекинул? Собственноручно Ниткин. Так он радеет за свою газету.
За столами пошёл сдержанный гул, но Лариса не останавливалась:
– Вы думаете, безответный Лёня – единственный, кто в редакции мешает Ниткину?
Теперь рассказ пошёл о том, как первый зам подсиживает Бориса Ильича, как шпионит за ним и за сотрудниками, как доносит на них в мэрию. И о «проекте» Курилова касательно круговой поруки Лебедева тоже не умолчала. Всех он касается!