— Люди вы, в первую очередь, молодые, и Мыколу Бухарина хорошо не знали, а уж он-то считал себя таким умным, таким умным, что просто гениальным… Значит, так, хлопчики. Я с вами рыбку ловил, и рыбку кушал. Никаких таких разговоров от вас не слышал. Получится у вас учредить компартию России — я с вами. Провалитесь — не обессудьте. Буду, конечно, помогать, но чем смогу. А сейчас пойду, дела есть.
— Ты, Никита Сергеевич, со своим другом Берией не сильно откровенничай, не ровен час… — предупредил Кузнецов.
На это предупреждение Хрущев отреагировал с откровенной злобой.
— Я, конечно, человек простой, но считать меня дураком вам не следует, не ровен час, ошибетесь. Кстати, об откровенности, — а со Ждановым откровенным можно быть? — и увидев, как Вознесенский с Кузнецовым явственно напряглись, усмехнулся. — Ага, значит, и со Ждановым не нужно откровенничать, значит, и Жданову, который перетянул вас в Москву, вы ничего не говорили… Ну, ладно, будем считать, что мы — вместе. Прощавайте!
Хрущев попрощался и медленно пошел к своей машине, выражение его лица стало злобным и решительным, а в голове билось: «Ах, падлюки, ну падлюки! Ну ладно, вы меня на Украину верните, а там видно будет». Никиту должен был бы остановить страх содеянного, но он уже давно научился свой страх подавлять даже в более опасных случаях.
Вознесенский же, вместе с Кузнецовым глядя вслед уходящему Хрущеву, встревожился:
— Черт! Он оказался умнее, чем можно было о нем подумать!
— Не умнее, а хитрее, — здраво поправил его Кузнецов, — но это у него природное, звериное. Не просто же так он стал членом Политбюро. Но нам главное, чтобы он нас поддержал, а потом разойдемся — мы в России, он на Украине, — и нам его хитрость помехой не будет…
22 августа 1948 года Кузнецов вдруг позвонил Хрущеву и голосом, в котором явственно чувствовалась тревога, попросил приехать в Москву. У Никиты накопилось для решения в Москве много дел, и он тут же выехал.
На следующий день Кузнецов и Вознесенский сидели за сервированным хрусталем и серебром столиком и с хмурым видом пили коньяк, ожидая приезда Хрущева.
— Возьми икорки, мне ее каждую неделю из Астрахани шлют, свеженькую, — угощал Кузнецов.
— Тошнит уже от нее… — поморщился в ответ Вознесенский.
— Нет, напрасно ты пригласил Хрущева, боюсь я этого лиса.
— А что делать? Мы в таком положении, что нас только иезуитская хитрость Хрущева и спасет. Если, конечно, он сумеет, что-то придумать. И не надо в доме об этом. Вроде Абакумов обещал, и Огольцов подтверждает, — Кузнецов обвел рукой вокруг, намекая, что в помещении может быть подслушивающая аппаратура, — но береженого бог бережет.
Приоткрылась дверь, и в нее заглянул офицер охраны:
— Подъехала машина товарища Хрущева.
Кроме боязни быть подслушанным, Кузнецову очень не хотелось показывать Хрущеву внутреннее убранство своей дачи, и он предложил Вознесенскому:
— Ты побудь здесь, а я с ним на улице переговорю.
Кузнецов сбежал по ступенькам и радушно поприветствовал уже вышедшего из машины Хрущева.