В конце весны Берия опять был в командировке по атомным делам на Урале. Вернувшись в начале лета Москву и доложив состояние дел Сталину, он узнал, что Хрущев живет теперь в своей московской квартире, посему, отложив дела, Лаврентий заехал домой за гостинцами и поехал к Никите.

Берия вошел в квартиру друга, обнялся и поцеловался с Никитой и с женой Хрущева Ниной Сергеевной. Вручил ей корзинку:

— Сегодня приехал из Свердловска, а тут мне переслали из Тбилиси немного фруктов. Постой, Ниночка, постой! — вынул из корзинки бутылку коньяка и подмигнул Хрущеву. — Как думаешь, Никита, не выпить ли нам к чаю прекрасного грузинского напитка? Взял бы вина, но ты же, хохол, его не переносишь.

Хрущев засмеялся, обнял Берию и повел в комнату:

— А Микоян твердит, что их армянский самогон лучше вашего…

— Ты же его знаешь, он же хвастун! — запротестовал Лаврентий.

Нина Сергеевна быстро накрыла стол с закусками и поставила поднос с чайными приборами, а сама вышла, чтобы не мешать мужчинам переговорить. Никита с ходу начал наливать себе водку в вынутый из подстаканника чайный стакан и быстро пьянел, а Берия понемногу пил коньяк из рюмки.

— Белая все же лучше коньяка, хотя сегодня и она почему-то плохо берет, — сказал Хрущев, предлагая Берии. — Давай и тебе в стакан!

— Спасибо, Никита, но я хотел сегодня еще немного поработать.

— А я вот безработный, мне можно… — с глубокой тоской протянул Хрущев.

— Да перестань ты, Никита, себе душу травить! Ведь из Политбюро тебя не вывели, значит, с должности сняли временно, не переживай, все утрясется.

Хрущев пьяно ударил себя в грудь и заплетающимся языком спросил:

— Лаврентий, ты мне друг, а я простой мужик, ты знаешь, что я сдохну, но тебя не предам, но сейчас ты на это не смотри, ты мне скажи и не смотри, что я друг, скажи честно — меня правильно сняли? Неужто Каганович лучше меня?

— Ну, Никита, ну, прошу — не трави же ты себе душу!

Ну, ты же сам слушал Кузнецова, ну он же такие факты привел, что какое еще решение могло быть. Но ты об этом забудь…

Однако Никита не дал Лаврентию закончить мысль:

— Во! Во!! Ты правильно сказал, Лаврентий! Это все эта сука Кузнецов, это все эти курвы ленинградцы. Он же, падлюка, все извратил!! У меня в прошлом году засуха была — старики такой не помнят! Реки пересохли!! А Кузнецов об этом, хоть словом, вспомнил?! Вроде я специально голод организовал. Неужели у меня дела хуже, чем в других республиках? А что он про них сказал? — передразнивая. — «Некоторые недостатки». А у Хрущева на Украине, говорит, «полный развал». Падлюка!! — бьет кулаком по столу. — Это у меня-то развал?! — Хрущев пылал негодованием. — А Вознесенский?! «План — это закон». А то я без тебя, олуха из академии, этого не знаю! А Жданов их покрывает! — и, несколько упокоившись, продолжил. — Я товарища Сталина не виню — его рукой ленинградцы водят. Но, Лаврик, попомни мои слова — Кузнецов и Вознесенский — это падлюки. Ленинградцы — это падлюки! Они и самого Жданова дурят, я чувствую!

Хрущев, конечно, кривил душой, на самом деле он в этот момент глубоко ненавидел и Сталина, но, само собой, несравненно большую и искреннюю злобу он испытывал к Кузнецову и Вознесенскому.

Берия просидел у Хрущева около двух часов, пытаясь успокоить друга, но потом все же засобирался. Никита провел его до входной двери.

— Спасибо, Лаврик, ты настоящий друг, — искренне признавался он. — А остальные… — Хрущев обреченно махнул рукой. — То, как приеду, Микоян у меня чуть не жил, а как в марте сняли — все, сейчас уже пять дней в Москве, а он даже не звонит!