Фрау Армбрехт замерла и с тревогой посмотрела на Еву в зеркало. Когда Ева только въехала в пансион, хозяйка спросила у нее про черную шляпу, которую та положила на одну из полок:

– Вашего отца?

И Ева рассказала ей про Отто Кона. И других.

Сейчас она развернулась к фрау Армбрехт и ответила, что тоже надеется на справедливый приговор.

Чуть в стороне от дома культуры, куда сегодня, казалось, стекался весь город, весь мир, Ева ходила взад-вперед по тротуару. Ей не хотелось ни с кем встречаться. Она посмотрела на часы: без десяти десять. Еще десять минут, и председатель откроет последний день заседаний. Ева знала многих, кто заходил в здание: жену главного подсудимого, жену чудовища, свидетеля Анджея Вилка, которому пришлось присутствовать при гибели собственного отца.

Без одной минуты десять Ева двинулась ко входу. Фойе было заполнено журналистами и зрителям, которым не хватило мест в зале. Двери закрылись. Приговор должны были зачитывать по громкоговорителю. Из серых ящиков, висевших возле двери, доносился треск. Ева встала в нише возле стеклянных дверей у выхода. Один из служителей узнал ее и жестом подозвал ко входу в зал, приоткрыв щелочку. Но Ева отказалась, помахав рукой. Служитель с удивлением посмотрел на нее и указал на стул возле двери. На этом месте часто сидел Отто Кон, как будто сторожил происходящее в зале. Ева помедлила, однако затем подошла и села. Послышался голос из громкоговорителя:

– Суд идет.

Затем опять шорох и треск. Люди в последний раз поднялись в зале – подсудимые, защитники, обвинители, частные обвинители, публика. И Ева невольно тоже встала. Голос сказал:

– Прошу садиться.

Опять раздался гул и шум передвигаемых стульев. Затем воцарилась напряженная тишина, в том числе в фойе. Только трещал громкоговоритель. По улице перед зданием пробежали дети. Ева подумала о том, что сейчас каникулы и Штефан наверняка поехал к бабушке в Гамбург. Послышался резкий голос председательствующего судьи:

– За многие месяцы, что длился процесс, суд в душе пережил все те страдания и мучения, которые пережили люди там и которые отныне навеки будут связаны со словом Освенцим. Наверняка среди нас найдутся люди, которые долго не смогут смотреть в радостные и доверчивые детские глаза… – Голос, который был тверд все эти месяцы, задрожал. – …Без того, чтобы перед их внутренним взором не предстали запавшие, вопрошающие, непонимающие, испуганные глаза детей, которые там, в Освенциме, прошли свой последний путь.

Голос треснул. В фойе кто-то опустил голову, кто-то закрыл лицо руками. Ева представила себе знакомое лицо человека-луны, который тоже был всего-навсего человеком. Сыном. Мужем. Отцом семейства. Какую трудную задачу он на себя возложил. После паузы председатель, взяв себя в руки, продолжил: подсудность преступлений, совершенных в нацистский период, регулируется действовавшим в то время правом. Журналист, стоявший недалеко от Евы, покивал и сказал:

– Что тогда было законом, сегодня не может быть беззаконием.

– На этих основаниях, – говорил судья, – будет вынесен приговор тем, кто принимал участие в Холокосте. Как убийцы, к пожизненному заключению могут быть приговорены только те кровавые преступники, кто убивал вопреки приказам или по собственной воле. Те же, кто только исполнял приказы, являются пособниками. Перехожу к оглашению приговора.

Когда погасили прожекторы в зале, Ева уже покинула свое место. Служители сворачивали лагерный план, техники отсоединяли микрофоны. Светловолосый последним собирал документы и еще какое-то время постоял в зале. Он курил сигарету, что было запрещено. Но сегодня ему никто не делал замечаний.

Ева шла по улицам. Она не торопилась в пансион и двинулась окружными путями. И вдруг ей показалось, что к ней подбежал Давид. Он был вне себя и набросился на нее: «В случае сомнения решать в пользу подсудимого? У меня нет слов! Аптекарь, к примеру, его участие в селекции на платформе, то, как он распоряжался отравляющими газами, – это доказано десятками свидетелей! И он виновен только в пособничестве? Подсудимый номер восемнадцать и медбрат – они собственноручно стреляли жертвам в затылок, или те, кто пускал газ в камеры. Это все только пособники?»

Еве захотелось крепко взять голову Давида, посмотреть в его разные глаза и сказать: «По крайней мере, подсудимый номер четыре получил пожизненное». Но тот не собирался успокаиваться. «Расстрелы и умерщвление в газовых камерах тысяч беззащитных жертв караются четырьмя-пятью годами?» Ева кивнула. «Ты прав, Давид, вы должны подать апелляцию». Но Давид исчез. Ева в одиночестве пошла дальше. Она испытывала разочарование и пустоту.

Вечером сникший Вальтер Шоорман сидел в кресле гостиной своего особняка и тупо смотрел в телевизор. В позднем выпуске новостей сообщали о приговоре. В соседней комнате фрау Тройтхардт убирала со стола, насвистывая шлягер «Ты не одна». Диктор зачитывал приговоры: шесть пожизненных заключений в каторжной тюрьме, в том числе так называемому чудовищу, по имени которого был назван один пыточный инструмент. Главный подсудимый, заместитель коменданта, приговорен к четырнадцати годам. За пособничество убийствам. Трое подсудимых за недостатком доказательств оправданы. Приговор, как сообщил диктор, вызвал всеобщее возмущение.

Пришел домой Юрген. Фрау Тройтхардт поспешила в прихожую и взяла его пальто и портфель. Что господин Шоорман желает на ужин? Но Юрген отмахнулся – поел в столовой. Он подошел к отцу и положил ему на колени каталог. На обложке женщина застилала надувавшееся парусами белье. Перед кроватью ребенок играл с куклой.

– Наш специальный каталог по белью. Только что из типографии. И с ребенком на обложке.