Уголки губ у Штефана разочарованно дрогнули, но он кивнул. Ева взяла с полки коробку с печеньем. Она купила его несколько недель назад, когда к ней на кофе заходили фройляйн Адомат и новая коллега. Они обсуждали, что подарить начальнику к юбилею (в конечном счете остановились на плетеном кресле-качалке). Поскольку обе посетительницы сидели на диете, осталось много печенья. Штефан вяло сжевал одно высохшее печенье и тем не менее взял второе. Из вежливости. Ева смотрела на брата и вдруг с изумлением поняла, что он повзрослел.

– А вообще как дела, Штефан? – спросила она.

– Папа в этом году совсем не поет рождественских песен.

– Ну, он все равно вечно фальшивил. – И Ева запела:

У нее ком встал в горле. Она сглотнула. Но Штефан не смеялся. Он слез с кровати и, встав в центре аляповатого ковра, посмотрел прямо на Еву.

– Что сделали папа с мамой?

– Ничего, – ответила Ева.

Как ей было объяснить брату, насколько это точный ответ?

Ева проводила Штефана к выходу и надела на него оранжевую шапочку.

– Я не хочу велосипед и не хочу собаку, – сказал он. – И вообще не хочу никаких подарков. Я только хочу, чтобы ты на Рождество пришла домой.

Ева коротко прижала его к себе, а затем быстро открыла дверь на лестницу. Он вышел и затопал по ступеням. Ева смотрела, как медленно исчезает оранжевая шапочка.

За несколько дней до Рождества Ева получила официальное письмо: ей выдали четырехдневную визу на посещение польской столицы. В турагентстве пожилая дама за письменным столом, на котором тоже стояли елочные ветки и горела свечка из пчелиного воска, листала таблицы и вела телефонные переговоры, при этом безостановочно качая головой. Это невозможно. Слишком мало времени. Через Вену вообще не получится. Все билеты туда раскуплены уже много недель назад. Вы разве не знаете, что Рождество? На этот глупый вопрос Ева отвечать не стала. Наконец дама составила маршрут, сложный, но реальный.

Ева упаковала чемодан, что тоже оказалось не так просто. Ей больше ничего не подходило. Юбки сползали с бедер, пиджаки висели складками. В своем светлом клетчатом шерстяном пальто она была как в палатке. Но Еве нравилось ее постепенное исчезновение, нравилось, что, когда она проводила по спине, чувствовались все ребра. Ей казалось это правильным.

В переполненном самолете Ева долетела до берлинского аэропорта Темпельхоф. В пансионе «Аугуста» на улице, перпендикулярной Курфюрстендамм, ее строго осмотрела хозяйка: одинокие путешествующие дамы казались ей подозрительными. Но Ева проигнорировала эти взгляды. Она легла на кровать в своем номере и стала слушать ясные голоса из соседнего. («Если не хочешь купить мне накидку, это твое дело. Но я единственный раз что-то попросила!» – говорил женский голос.) Ева опять встала и вышла из пансиона.

Не зная куда, она пошла за людьми на свет и очутилась на рождественской ярмарке в тени руин церкви Вильгельма. Послышалось «О, радость». Везде пахло едой. Жареные сосиски, жареный миндаль, курица. Жир. Ева заставила себя съесть у одного лотка сосиску и вспомнила сосиски Шиппера на рождественской ярмарке ее родного города, которые они с Аннегретой ели каждый год. С восхитительным чувством, что совершают нечто запретное, так как отец считал мясника Шиппера жуликом.

Напротив Евы стояли два маленьких пожилых человека, они едва доставали до столешницы, однако их это не смущало. Они молча, сосредоточенно ели сосиски, синхронно откусывая и жуя. Когда женщина доела горчицу, мужчина пододвинул ей свою, оставшуюся на бумажной тарелке. «Он проделывал это уже сотни раз», – подумала Ева. Недалеко заиграл духовой оркестр. «Пришло для нас время».

– Это самая красивая рождественская песня, – сказала женщина.

Мужчина посмотрел на нее и улыбнулся:

– Да что ты говоришь.

Оркестр играл хорошо, не так фальшиво, как тот, над которым Ева и Юрген однажды смеялись до упаду. И тут женщина запела тихим хрупким голосом.