— Уснула, голубушка? Успокойся. Успеешь домыть посуду.

А из головы у Настасьи все не выходил сон, и она внезапно расплакалась. Феоген все тем же ласковым голосом:

— Ну полно, дочь моя, чего ты испугалась? Иль услышала что?

— Ах, батюшка! Снилось мне, что шла я с сыночком по мягкой траве. И вдруг он упал, а на меня зверь какой-то страхолюдинный бросился, — и Настасья заплакала.

Сокольский, недоверчиво глядя своими буравчиками, с едва сдерживаемой злостью стал допытываться:

— Да не о сновиденьях твоих спрашиваю. А что говорили мы, слышала?

— Чаю спрашивали? Извините меня, грешную. Сама не знаю, как задремала. Я сейчас, — заторопилась Настасья.

Феоген молча посмотрел на Сокольского и успокоительно махнул рукой. Лицо Сокольского вроде стало мягче.

— Да, спрашивали чаю, а никто не идет. Ну и ты нас прости, — уже почти по-свойски закончил он. — Ведь к проповеди на пасху готовимся.

Настасья быстро ополоснула стаканы и стала разливать напиток из чайника, добродушно пофыркивающего на плите. Евдокия сконфуженно моргала белесыми ресницами, и лицо ее, не отошедшее от сна, было просто глупым.

— Откровенно дрыхли, бестии, — почти без противного скрипа в голосе пояснил Феоген. За дверью раздался облегченный смех Германа.

— Молодые еще. Вот и дрыхнут без злоумышления, — просипел благочинный.

«Я-то без злоумышления, а вы, кажется, с умышлением», — подумала Настасья, облегченно вздыхая.

— Кажется, пронесло, — шепнула она Евдокии, вручая ей поднос, уставленный стаканами. — Неси, пока опять не осерчали…