Просенков молча посмотрел на священника, подошел к камню, крякнул и отвалил его в сторону. Под слоем глины лежал узелок, в котором оказались два чуть тронутых рыжиной пистолета, записная книжка, два георгиевских креста и пачка разных бумажек. В середине лежало несколько фотографий. С одной смотрел на Просенкова… почти он сам, только в офицерской форме с погонами по три звездочки, с двумя крестами под карманом и щегольскими усиками. Посмотрев на фотографию, Просенков аккуратно сложил все в узелок.

— Извини, батюшка, все это я должен забрать…

— Как знаешь, сын мой…

Просенков осторожно сгреб глину в ямку и снова привалил камень на прежнее место, а священник, склонив голову над молитвой, беззвучно шевелил губами. Наконец, закончив молитву, он со вздохом проговорил:

— Мир праху убиенного, хоть и неправедны пути его были в миру.

Когда кобылка, помотав головой, потащила бричку от места одинокого упокоения неизвестного Просенкову поручика, он задумался: откуда старый священник знал этого офицера и почему он показал ему это место. А еще соображал, как расспросить священника обо всем этом, да и насчет четок.

Но священник заговорил сам, когда телега выбралась на чистое место.

— Тебя, конечно, удивляет, сын мой, какое отношение ко всей этой истории имею я, — священник оглядел из-под нахмуренных бровей дорогу и снова заговорил. — Поручика Свешникова до прошлой осени я не знал. А нашел его уже раненым и теряющим сознание недалеко отсюда. Состояние свое он хорошо понимал, потому что, признав во мне лицо духовное, попросил исповедать его и отпустить ему грехи, а потом предать тело земле. «Я недолго протяну, потерял много крови, да и заражение началось», — сказал он. Я выслушал его страшную исповедь. Не хочу повторять все его злодеяния, но они были ужасны, и господь покарал его тяжкими смертными муками. Он действительно прожил всего часа три, и я, прочитав по нему отходную молитву, кое-как зарыл его в сухой земле. Документы и оружие хотел забрать, но потом убоялся и тоже предал погребению…

Почему я теперь говорю тебе все это, и сам не могу сказать. Видно, и священнику нужно исповедоваться, чтоб не жгли его душу… тяжкие чужие деяния.

Просенков слушал священника внимательно, не перебивая, а когда тот умолк, словно подводя итог, заметил:

— И палачам, выходит, от смерти не уйти.

— Воистину, сын мой, все мы смертны. Но к одним смерть приходит тихо, к другим, как к этому Свешникову, — в тяжких муках. И это есть кара божья.

— Выходит, и красноармейские пули могут быть карающим средством в руках бога? — не удержался Просенков.

— Выходит, могут, — согласился священник очень просто. — Заповеди господни никому не дано преступать…

— А ведь преступают, — покачал головой Просенков.

— Силен дьявол.

— Дьявол, значит? А как же в гражданскую войну полки Иисуса и Пресвятой богородицы, в которых были попы и прочие священнослужители, дрались с оружием в руках против красноармейцев? А то и в карательных походах участвовали?

Просенков спохватился. Получалось, что он словно бы упрекает священника за личное участие в таких походах. Батюшка долго молчал.

— Конечно, правду не скроешь. Были и такие случаи. Но уж прошло десять лет…

— Десять лет, говорите, прошло? А зачем тогда этот белый офицерик Свешников в прошлом году пожаловал? Ведь не за то, что он шел к молебну, подстрелили его пограничники. А четки, которые вы везете епископу? От кого они? Что вы на это скажете? Молчите, потому что вам нечего сказать. И смерть не от дьявола, а от рабов да слуг божьих идет к мирным пахарям.