Это замечание понравилось Мери, накануне получившей от Форбена письмо, в котором говорилось о его подозрениях насчет возможных сомнительных сделок маркиза.

Она тотчас успокоила корсара, рассказав ему все, что ей удалось узнать о деятельности Корка и Балетти. Она была убеждена в том, что, если Корк и виновен, если он действительно связан с контрабандой, то занимается этим лишь для того, чтобы служить бедным, а никак не имперцам. Позже Балетти показал ей через чердачное окошко длинную вереницу гондол, по ночам тянущуюся к его двери.

— А саламандра здесь почему? — спросила Мери, удивленная необычным гербом над портиком палаццо.

— Потому что солнце ее возрождает. Потому что она идет в огонь ради того, чтобы выжить. Потому что она никогда не отступает перед трудностями. Это символ. И еще саламандра была эмблемой короля Франциска I.

— А это хрустальное лицо, на которое она опирается, оно тоже что-нибудь означает? — продолжала расспрашивать Мери, внезапно сообразив, что, может быть, это самое Балетти и называл хрустальным черепом.

— Хрусталь притягивает и отражает свет. Вы должны были это заметить, когда возвращались в тот раз вечером. От малейшего луча он вспыхивает и направляет к моей двери этих людей, даже не догадывающихся о том, что я за ней прячусь. Для них это всего-навсего опознавательный знак, ничего больше.

На этом Мери прекратила расспросы.

Форбен не должен тревожиться из-за нее, она управляет ситуацией, оставаясь настороже, — так Мери написала капитану, чтобы его успокоить. И поблагодарила за откровенность: она по достоинству оценила и то, что получила от него перехваченные им раньше письма Корнеля, и признание в том, что он сделал это из ревности. Она сказала ему, что очень рада их примирению, и объявила, что будет ждать до лета появления Эммы. Если так и не дождется, покинет Венецию и прибудет к ним на «Жемчужину».

Она не солгала, хотя с тех пор, как открыла истинную суть Балетти, тот приводил ее в еще большее смятение, чем прежде, еще сильнее волновал. Каждый его взгляд обжигал ее, малейшее прикосновение превращало ее тело в пылающий костер. И все же она не смела его провоцировать. Она знала, что ей достаточно заговорить, но что могла она ему сказать? «Я понапрасну подозревала вас в том, что вы — убийца. В том, что вы руководили убийством моих родных, что были союзником злейшего моего врага. Я ненавидела вас и осталась рядом с вами лишь для того, чтобы за себя отомстить». Сказать так? Ей недоставало мужества. Ей не хотелось его разочаровывать, и еще того меньше — ранить.

Балетти действительно не таков, как другие. Он заслуживает уважения и доверия. Ждать, должно быть, единственное средство, оставшееся в распоряжении Мери, которое способно выразить ее благодарность маркизу за то, что он такой, какой есть. Она вспомнила давний разговор, состоявшийся в Дувре между ней и Эммой. Мери тогда негодовала при мысли о том, что люди заботятся только о собственной выгоде, она была уверена, что существует хотя бы один человек, отличающийся от всех прочих, человек, для которого деньги и власть не имеют ни малейшей привлекательности. Эмма над ней насмехалась, убеждала ее в том, что такой человек, если он и существует, либо безумный, либо умственно отсталый. Балетти не был ни тем, ни другим. Может быть, потому, что обладал чем-то настолько грандиозным, что и представить себе невозможно.

Мери отдавала ему все большую часть себя самой, признавая эту телесную зависимость, которую он у нее создавал тем, что поддерживал неудовлетворенность. Словно почувствовав это, маркиз, пользуясь последними всполохами карнавала, ночь за ночью водил ее — как и сам он, в маскарадном костюме и маске, — в самые знаменитые и роскошные казино. Каждый раз все происходило совершенно одинаково. Они потихоньку входили и скрывались за сквозной ширмой, служившей им еще одной маской. Балетти помещался за спиной у Мери и требовал, чтобы она замерла и не шевелилась — не хотел, чтобы кто-нибудь заметил их присутствие. Мери чувствовала, как все внутри у нее начинает пылать только оттого, что она смотрит на чужие любовные игры, происходящие у нее перед глазами, сердце ее отчаянно колотилось от его близости, от того, что он охвачен таким же желанием, как и она сама, — она явственно это ощущала.

— Запоминай, — шептал он. — Запоминай, чтобы лучше позабыть.

Он не прикасался к ней. Когда любовная горячка начинала спадать, они возвращались во дворец. Мери к тому времени доходила до исступления. Но Балетти расставался с ней у дверей ее спальни, на прощанье лишь посоветовав молиться об отпущении грехов. И Мери, покорная правилам его игры, засыпала, полная желания любить.