— Ну так что, юнга, — насмешливо поинтересовался Корнель, — отлыниваем, значит, от работы?
Мальчик рассмеялся и, стараясь говорить басом, ответил:
— Да, мой капитан. Вы только дайте мне работу на палубе, чтобы я и наказан был, и мог их видеть.
— Ах так, господин ловкач? — откликнулся Корнель, подхватывая игру мальчика. — В таком случае, сейчас отправитесь к ним, и посмотрим, так ли хорошо вы плаваете, как они.
Никлаус-младший расхохотался, взлетел по вантам и забрался на марс, разместившись среди прочих марсовых. Поднес руки рупором ко рту и одновременно с впередсмотрящим закричал:
— Прямо по курсу судно, капитан!
Корнель взобрался по вантам следом за ним, на удивление ловко орудуя своей культей, и через мгновение оказался рядом с мальчиком.
— Думаешь, это имперский корабль? — спросил Никлаус, приставив кулаки к глазам наподобие подзорной трубы.
— Скорее венецианский.
— Ай-яй-яй! — воскликнул мальчик. — Господину де Форбену это не понравится, совсем не понравится.
Корнель взъерошил ему волосы, так напоминавшие рыжие кудри его матери.
— И есть немало причин для того, чтобы Форбену это не понравилось, — подмигнув, заметил он.
Никлаус улыбнулся и тоже подмигнул в ответ:
— Ты ведь не сказал ему, что мама хочет всего-навсего забрать сокровище Балетти.
Корнель не ответил, только молча улыбнулся. Мальчик тесно прижался к нему под крепчающим ветром. Матрос сказал Форбену правду и насчет того, что он думает о характере Мери, и насчет того, чего она ждет от Балетти. А в остальном… Это был ловкий маневр. Он совершенно не собирался сдаваться. Он слишком любил Никлауса-младшего для того, чтобы, как уверял, отдалиться от Мери.
Завладев сокровищем Балетти, Мери неминуемо отправится добывать клад Эммы, и Корнель очень рассчитывал оказаться рядом для того, чтобы защитить их обоих, ее саму и ее сына.
12
Карнавал заканчивался. Сознавая это, венецианцы не на шутку разошлись в распутных забавах, словно боялись хоть минуту потерять даром из этих последних часов. В гостиных уже почти ни о чем другом, кроме как о любви, и не говорили. Но подчас изъяснялись иносказаниями, поскольку многих патрициев, приверженцев пуританских взглядов дожа, возмущали эти картины распутства.
— Честь Венеции сохраняется другим и куда более гуманным способом, — возразил Балетти одному из таких блюстителей нравственности. — Честь Венеции в том, что она хранит нейтралитет и отказывается вступать в конфликты. Мне куда больше нравится, когда умирают от любви, чем когда виной тому становится жажда завоеваний.
Патриций нехотя согласился с его доводами, однако заявил, что для чести было бы куда лучше, если бы она сопровождалась хотя бы минимумом приличий. Балетти признал его правоту — на том и поладили.