— И ты, старина! И вы…
Никлаус схватил сынишку, который цеплялся за штаны крестного, пытаясь того удержать, — все-таки скорее играя, чем грустя из-за будущей разлуки. Никлаус-младший никогда ни о чем подолгу не печалился.
Они еще немного постояли, помахали вслед отъезжавшим, но потом дети стали проситься на землю — им хотелось вернуться к играм. Милия потребовала, чтобы сначала они умылись. Проказники согласились, но вздыхали при этом тяжелее некуда.
— Тоби вполне мог бы с этим справиться сам! — заявил Никлаус-младший, и его идея была тут же подхвачена сестренкой.
— Ой-ой, да-а-а! Тоби обозя-а-а-ет сиколат!
Словно в подтверждение, щенок затявкал.
— Давайте, давайте, баловники, — поторопила детей Милия. — И чтобы я больше не слышала ни звука против, иначе — клянусь! — этот пирог будет последним, какой вы в жизни распробовали!
Обещания оказалось достаточно, чтобы они успокоились.
Оставшись одни во дворе, Мери и Никлаус обнялись. Руки и лица их были вымазаны шоколадом: Энн-Мери потрудилась на славу.
— Наверное, нам стоило бы последовать примеру детей и умыться, но я тут сообразил, что можно избавиться от остатков шоколада другим способом.
— Каким же?
— Айда со мной на конюшню — покажу.
Мери не задумываясь пошла за мужем. В конюшне они вскарабкались на самый верх сеновала, и Никлаус втащил туда же приставную лестницу, чтобы дети уж точно не застали их врасплох.
Мери тем временем развязала ленту, придерживавшую волосы, и осматривалась, выбирая уголок поуютнее, чтобы там устроиться. Никлаус еще возился с лестницей, не шел, и она вдруг вспомнила совсем другую конюшню… другую, но очень похожую… и другую соломенную подстилку… ту, на которой они впервые любили друг друга с Корнелем. Мери закусила губу. Она не сказала, не решилась сказать Никлаусу о том, что сделала несколько дней назад, не сказала, заранее уверенная в том, что он воспротивится.
Неделю тому назад она отправила Корнелю в Брест письмо, которое должны были переслать ему туда, где он находится. В письме она рассказала другу все: о своей жизни, о Никлаусе, о детях, о таверне и о все той же навязчивой идее, связанной с сокровищем, которое некогда ей хотелось разделить с ним. Мери закончила свое письмо просьбой о помощи, в том числе и его помощи как компаньона, способного найти судно, на борт которого они все могли бы взойти. Если, конечно, он простит ее молчание и зло, которое она, нет никаких сомнений, этим своим молчанием ему причинила.
Ну а зачем было говорить? Придет ответ — она всегда найдет удобный случай, чтобы сказать об этом Никлаусу и успокоить мужа.
Ее чувство к Корнелю было, как вспышка молнии — яркая, но короткая, если сравнивать с тем чувством, с тем костром, тепло которого растекается сейчас по ее жилам.
Она обняла Никлауса и мгновенно забыла о письме, о Корнеле, обо всем на свете — с таким пылом муж любил ее и с таким пылом она любила своего мужа.
Однако им все же пришлось прерваться — снизу донеслись, приближаясь, голоса детей. Дверь конюшни скрипнула. Никлаус-младший и Энн-Мери, перешептываясь, пробирались в свое излюбленное убежище.
Никлаус быстро прикрыл твердой ладонью рот Мери, которая уже и сама пыталась, как обычно в таких случаях, сдержать стон.