Помню, с каким почтением Г.С. Кучеренко отзывался о своих старших коллегах – А.З. Манфреде, В.М. Далине, А.Р. Иоаннисяне [749], о которых мы с ним не раз вели длительные беседы. Как-то в Химках, в филиале «ленинки», мы заговорили о выборах в АН СССР, в которых и он в 1981 г. принимал участие – увы, с неудачным исходом. И тогда Г.С. Кучеренко, человек очень искренний и правдивый, высказал такое мнение о несостоявшемся баллотировании А.З. Манфреда в декабре 1976 г.: «Он бы не прошел и на этот раз». Поскольку комментарии были излишни, да и он их избегал, я могу подтвердить обоснованность его предположения ссылкой на слова вдовы А.З. Манфреда Н.В. Кузнецовой, в свое время отговаривавшей мужа выдвигаться на этих выборах. В разговоре со мной в январе 1979 г. она так объяснила свою позицию: «Я ему говорила: какая тебе разница, что будет написано на могильной плите – академик или профессор? Ты лучше напиши книги о Руссо и Давиде»[750]. К сожалению, А.З. Манфред не послушался мнения супруги, что и привело к роковому исходу как для него самого, так и для советского франковедения [751].

Г.С. Кучеренко высоко ценил вклад отечественных историков, своих предшественников, не только в разностороннее, глубокое изучение истории Франции, но и в организацию научно-исследовательской работы. Воздавая им должное, он, тем не менее, по праву полагал, что с их уходом из жизни развитие науки не может остановиться. Он и слышать не хотел о какой-либо перспективе разрыва, настаивал на необходимости сохранения преемственности и неоднократно повторял фразу: «В этой стране есть традиции, которые мы должны сберечь и продолжить».

Говоря в начале 1980-х гг. об организаторской работе в сфере исследований, он выделял имена А.В. Адо и В.П. Смирнова, несших вместе с ним основное бремя лидерства в советском франковедении. В то же время, отнюдь не считая себя незаменимым, Г.С. Кучеренко был глубоко озабочен подготовкой продолжателей своего дела, которые со временем смогли бы достойно заменить и его коллег, и его самого в сохранении славных традиций отечественной науки. С плохо скрываемой душевной болью он говорил о тех коллегах, кто, не обращая внимания на подготовку научных кадров, был погружен только в собственные исследования и заботы.

Г.С. Кучеренко был блестящим организатором науки и ради координации коллективных научных изысканий порою жертвовал личными исследовательскими интересами. Его чрезвычайно тревожил вопрос плодотворной смены поколений. И дабы со временем факел традиций отечественного франковедения не угас, он старался сгруппировать вокруг себя как можно больше способных молодых историков, в которых видел будущее науки. Ко всем находившимся рядом он относился с большим вниманием, я бы сказал, с отцовской заботой. Не щадя своего времени, он уделял работе с начинающими исследователями много сил. Мне не раз доводилось видеть в Институте, с какой готовностью Г.С. Кучеренко общался с молодыми коллегами, причем не только со своими учениками, читал рукописи их статей, правил тексты, деликатно высказывал замечания, с удовольствием и подолгу беседовал с ними на научные темы. «Настанет время, когда нас не будет, но будете Вы», – сказал он мне летом 1983 г. Могу со всей ответственностью заявить, что никто из тех историков, с кем мне приходилось сотрудничать, так бережно и с таким усердием не работал с молодежью, как Г.С. Кучеренко. Состязаться с ним в этом мог только А.В. Адо.

Мне было очень интересно общаться с Г.С. Кучеренко. С мягкой дружеской улыбкой на лице, он никогда не повышал голоса и, самое главное, никогда не давал почувствовать существующую между нами огромную разницу в положении. Он относился ко мне так же внимательно и заботливо, как к своим ученикам. И хотя мы обсуждали широкий спектр вопросов, в центре наших разговоров, безусловно, были проблемы исторической науки. Я часто расспрашивал его о зарубежных, в частности французских, историках разных направлений, со многими из которых он установил личные связи и подружился во время своих зарубежных поездок. Он рассказывал о встречах со многими из них, но больше всего – о Р. Коббе и Ж. Годшо. Геннадий Семенович с уважением говорил об английском историке, с которым он общался лично в 1964 г… работая в Национальном архиве Франции. Он ценил Р. Кобба за не ослабевающее с годами пристрастие к архивным изысканиям и в отличие от ряда своих советских коллег избегал критических замечаний в его адрес даже после перемены Коббом научных интересов в последний период жизни[752]. С глубокой болью Г.С. Кучеренко говорил о склонности Р. Кобба к спиртным напиткам, отмечая, что тот еще в 1960-х гг. каждое утро приходил в архив после нескольких рюмок кальвадоса. «А это такая зараза, которая ни к чему хорошему не приведет»[753], – грустно заключал Г.С. Кучеренко.

С особым почтением и теплотой Г.С. Кучеренко отзывался о Ж. Годшо, с которым в 1970-1980-х гг. встречался в разных странах во время международных коллоквиумов. Он часто со всеми подробностями рассказывал мне о своих беседах с этим выдающимся французским историком, о том, каким тот был внимательным и доброжелательным человеком. Высоко ценя научные заслуги Ж. Годшо, Г.С. Кучеренко ни разу не упомянул о его теории «атлантической» революции, избегая какой бы то ни было критики в его адрес. В этом проявлялась одна из характерных черт Г.С. Кучеренко: по возможности избегать критики как советских, так и зарубежных исследователей, тем более столь заслуженных. Вместо этого он повторял: «За что я ценю Годшо – это за ясность языка». Узнав, что в одной из статей я собрался оспорить какое-то из заключений Ж. Годшо относительно Директории, Г.С. Кучеренко по-отечески посоветовал: «Это надо делать осторожно, Жак остается Жаком».

В разговорах с Г.С. Кучеренко мы не обходили стороной и ожесточенные споры в современной нам историографии Французской революции. Несомненно, он был значительно более восприимчив, чем его старшие коллеги, к выдвинутым западными исследователями новым подходам в изучении революционной эпохи. Г.С. Кучеренко был далек от присущего некоторым предшественникам революционного романтизма и уже в 1983–1984 гг. проявлял гораздо более спокойное, чем они, и в то же время вполне сдержанное отношение к отклонениям от марксистской интерпретации истории Французской революции. К примеру, он не участвовал в ожесточенной критике рядом советских франковедов концепции Французской революции Ф. Фюре. Не разделяя его взглядов, Г.С. Кучеренко, тем не менее, находил и рациональное зерно в его критике трактовки Революции историками-марксистами. Ф. Фюре упрекал их за недооценку развития капиталистических отношений во Франции при Старом порядке и утверждения, что до Революции во французской экономике господствовал феодализм, а после нее наступило торжество капитализма. Такая упрощенная интерпретация истории революционной эпохи долгое время полновластно господствовала в советской историографии и была, на самом деле, достойна осуждения, ибо за одно только десятилетие Революция не смогла бы в корне изменить социально-экономический облик страны и одержать полную победу над Старым порядком. Об этом во второй половине 1980-х гг. не раз писал и А.В. Адо, подчеркивая, что победа Революции «подразумевает наличие достаточно развитых и зрелых альтернативных структур»[754].

Не принимая излишне прямолинейный подход Ф. Фюре к истории предреволюционной Франции, Г.С. Кучеренко отмечал наряду с высоким уровнем развития капиталистических отношений во французской экономике XVIII столетия и сохранившиеся в ней средневековые пережитки. Ссылаясь на данные новейшей зарубежной литературы, он отмечал: «В дореволюционной французской экономике сохранялись остатки сеньориальных отношений и одновременно развивались ростки капиталистических. При таком подходе ни Фюре, ни Рише уже не могут со мной поспорить».

Сам Г.С. Кучеренко, человек глубочайшей внутренней культуры, никогда не позволял себе отзываться с пренебрежением об историках Запада, не разделявших взглядов историков-марксистов. Поэтому его очень уязвило выступление М. Ферро в марте 1986 г. На заседании Французской группы, которой Г.С. Кучеренко руководил после кончины В.М. Далина, французский историк позволил себе довольно язвительно иронизировать над присутствовавшими только на том основании, что они придерживались марксистской методологии. Г.С. Кучеренко был крайне возмущен таким поведением и на следующий день в разговоре со мной поделился своим негодованием.

Замечу, кстати, что Ш.-О. Карбонель в отличие от М. Ферро никогда в разговорах с советскими историками, в том числе и со мной, не считал возможным сколько-нибудь неуважительно отзываться об исследователях-марксистах и об их методологии. Ш.-О. Карбонель, которого, несомненно, никак нельзя упрекнуть в симпатиях к марксизму и советской науке, о чем могу судить по нашим с ним, зачастую не очень мирным, беседам, со временем подружился с Г.С. Кучеренко и как-то рассказал мне эпизод из своего общения с ним. Во время работы Г.С. Кучеренко в Париже им довелось в 1988 г. случайно встретиться на одном из заседаний. Не скрывая своей симпатии к советскому историку, Ш.-О. Карбонель обнял его и поцеловал. И потом признавался, что многие из присутствовавших были этим весьма удивлены. Их реакцию он объяснял так: «Как. это Карбонель обнимается с советским гражданином?!» Но я, хорошо знавший Геннадия Семеновича, этому не удивляюсь. Человек глубоко интеллигентный, Г.С. Кучеренко умел деликатно себя вести со всеми, очаровывая собеседников и вызывая к себе неподдельную симпатию.

Довольно прохладно Г.С. Кучеренко отнесся и к оживленным спорам между советскими историками относительно классовой сущности якобинской диктатуры. В этом вопросе он также избегал категорических суждений. Г.С. Кучеренко полагал, что вовлеченные в эту острую дискуссию стороны в равной степени впадают в крайности. «Для Альберта Захаровича [Манфреда] левее якобинцев никого нет, для Ревуненкова они представители одной буржуазии. Надо, видимо, искать “золотую середину”». Таково было его отношение к природе якобинской диктатуры, которое я полностью разделяю… Характерно, что в 1970 г. Г.С. Кучеренко не захотел выступать на организованном в Институте всеобщей истории симпозиуме по проблемам якобинской диктатуры[755].

Г.С. Кучеренко был настоящим историком-профессионалом, страстным тружеником науки. Он изучал историю французской общественной мысли Нового времени, но в то же время его интересовали, казалось бы, самые незначительные детали политической истории Французской революции. Не раз он расспрашивал меня о правых деятелях времен Директории и зачастую, не удовлетворяясь моими объяснениями, просил указать источники. Запомнилась одна из наших бесед, ярко высветившая его высокую требовательность к точности приводимых фактов. Как-то я ему сказал, что претендент на французский трон Людовик XVIII, помимо официального титула графа Прованского, в годы Директории именовал себя и графом де л’Иль (de l’Isle). Поскольку эта информация, далекая от научных интересов Г.С. Кучеренко, его очень заинтересовала, он попросил у меня сообщить, из какой книги я ее почерпнул. На следующий день он внимательно прочел подготовленную для него выдержку из написанного герцогом де Кастри биографического исследования о Людовике XVIII и, поблагодарив меня, оставил ее у себя [756].

Г.С. Кучеренко был просто не в состоянии представить себе, как можно в научных трудах ссылаться на источники, и тем более на архивные документы, никогда не видев их в глаза. Говоря об этой порочной практике, он не скрывал презрения к подобным так называемым исследователям, которые без тени смущения и малейшего угрызения совести писали свои работы на основе материалов, собранных для них другими людьми. В этой связи он вспоминал одного неизвестного мне французского историка, который в его же присутствии, ничуть не смущаясь, раздавал по утрам задания своим ученикам у дверей Национального архива Франции, а по вечерам, после завершения работы, приходил и забирал добытые ими материалы.

С досадой говорил Г.С. Кучеренко и о коллегах, заставлявших работать на себя своих подчиненных и учеников. Такие методы, в равной степени как и подобное обращение, в особенности к ученикам, ему претили.

После завершения работы Г.С. Кучеренко в ЮНЕСКО и возвращения в Москву в конце 1990 г. мы с ним общались не столь часто, как прежде, поскольку в библиотеке он появлялся теперь крайне редко[757]. Поэтому мне, естественно, трудно сказать что-либо о его душевном состоянии, образе мыслей и переживаниях в последний период жизни. Однако многие из тех, кто в эти годы общался с ним чаще меня, и тем более те, кто находился рядом с ним ежедневно, констатировали глубокий духовный стресс, в котором он находился из-за потрясших нашу страну перемен, приведших в конечном итоге к распаду СССР. Тогда же полностью пропал общественный интерес к истории коммунистической и социалистической мысли – тематике, изучению которой он посвятил всю свою жизнь. Судя по тому, что за семь лет, прошедшие после его возвращения на родину и до кончины, Г.С. Кучеренко не только не бывал в библиотеке, но и практически не публиковался. Мнение А.В. Гладышева о том, что в этот период он переживал «тяжелейший творческий кризис»[758], выглядит весьма правдоподобным.

Не буду углубляться в причины столь печального его состояния в постперестроечный период, отмечу лишь, что любая имевшая место в истории человечества революция калечила, вне зависимости от своей формы, судьбы миллионов людей, поневоле попавших в жернова революционных потрясений и зачастую превращенных в прах их неумолимым движением. Но как раз о таких безгласных жертвах перемен историки и писатели обычно почему-то хранят молчание. Одним из блестящих исключений здесь является Б.Л. Пастернак, неслучайно ставший одним из любимых писателей Г.С. Кучеренко[759]. В гениальном романе «Доктор Живаго», удостоенном Нобелевской премии, он сумел через судьбу главного героя раскрыть внутреннюю драму, если не трагедию, целого поколения ни в чем не повинных людей, которые не смогли найти себе места в новом обществе, порожденном российской революцией 1917 г.

Однако посмертная судьба Г.С. Кучеренко во многом отличается от судеб миллионов его соотечественников, не сумевших, как и он, приспособиться к новым жестким и жестоким условиям постсоветской действительности. Он по-прежнему остается вместе с нами благодаря своим замечательным книгам – глубоким научным исследованиям по истории социалистической мысли и советской историографии истории социалистических идей[760].

Геннадий Семенович Кучеренко будет и впредь рядом со мной и с моими коллегами до тех пор, пока из наших рук не выпадет перо.