Процесс формирования корпорации региональных историков в Сибири шел по двум магистральным направлениям – «сверху» и «снизу». «Сверху» – через партийно-государственную политику шло создание исторических институций и формирование идеологического облика региональных историков. «Снизу» корпорация складывалась как бы самостоятельно, без влияния извне, под действием внутренних, специфических для периферийного региона объективных и субъективных факторов (прежде всего, особенностей формирования студенческого контингента и профессорско-преподавательского состава).
Третий период существования советской исторической науки и высшего исторического образования, пришедшийся на годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., характеризовался значительными переменами в жизни историко-научного сообщества. Произошли значительные потери в его составе. Многие научные исследовательские институты и учреждения были эвакуированы и подверглись реорганизациям. Помимо утрат источников в экстремальных условиях военного времени, эвакуации, бомбежек и т. п. обстоятельств, такое распределение научных сил по территории страны имело и свое положительное значение в формировании историко-научных кадров, становлении новых исследовательских и образовательных центров на периферии – на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке, в Средней Азии. Произошел взлет исторического самосознания нации, и идеологически была востребована национальная история с культом героических личностей прошлого, прежде всего военачальников, и примерами национально-освободительной борьбы народов с иноземными захватчиками.
С 1945 по 1956 г. длился четвертый (завершающий в рамках нашего повествования) период существования советского высшего исторического образования и исторической науки, когда произошло возвращение историков к «мирному труду». Однако политический фон снова стал весьма неблагоприятным, ибо национальные мотивы, появившиеся в период войны, начали оформляться властью в виде очередных идеологических кампаний. Борьба с «низкопоклонством» перед Западом, космополитизмом, «буржуазным объективизмом», «марризмом», литературными деятелями и т. п. кампании создавали неблагоприятные условия для развития гуманитарных наук, в т. ч. и истории.
Говоря о политизированности советского исторического знания, нельзя, естественно, не затронуть и его идеологический аспект, а также общий советский политико-идеологический контекст в целом. Отталкиваясь от марксистского тезиса об идеологии как о ложной форме сознания (в противоположность науке), практики отечественного марксизма в период борьбы за удержание власти так или иначе конструировали свою собственную идеологию, позиционировавшуюся в качестве марксистско-ленинской.
Марксизм и ленинизм послужили основой и исторически исходным материалом для советской идеологии, а также образцом для подражания. Но неверно сводить ее к марксизму-ленинизму. После Революции 1917 г. в ее разработке приняли участие тысячи советских людей, включая Сталина и его соратников. В нее вошла лишь часть идей и текстов марксизма XIX в., причем в основательно переработанном виде. Ленинизм вообще вошел в нее в значительной мере в сталинском изложении. Отражение жизни человечества и интеллектуального материала XX в. заняло основное место в советской идеологии. Она сложилась как отражение и осмысление опыта реального социализма в Советском Союзе.
При этом советские идеологи постулировали, что социалистическая идеология коренным образом отличалась от идеологии всех предшествовавших эпох, как по своему содержанию, так и по своей роли в общественной жизни, что «было обусловлено самим характером коммунистической общественной формации». Основным аргументом в пользу этого служило утверждение о том, что все предшествовавшие эпохе социализма идеологии носили антинаучный характер – марксизм-ленинизм же является подлинно научной идеологией. Истинность ее непосредственно заключалась в том, что, выражая интересы пролетариата, она давала научное знание объективных законов общественного развития, необходимое рабочему классу для успешного решения всемирно-исторической задачи ликвидации капитализма и построения коммунистического общества. Из этой аксиоматической убежденности и вытекала крылатая фраза Ленина «Учение Маркса всесильно потому, что оно верно», ставшая своего рода лейтмотивом всего советского общественно-государственного проекта.
В то же время представляется весьма проблематичным утверждение о наличии в ментальном поле советской системы на протяжении всего времени ее существования некой целостной, внутренне непротиворечивой и логически формулируемой идеологической картины мира. Своеобразной «точкой сборки» советской государственности стала ситуация критической необходимости удержания власти в стране, социально-экономические реалии которой менее всего отвечали положениям классического марксизма. Все остальные виды и направления большевистских практик (прежде всего социально-экономических и социально-культурных) были в конечном счете нацелены именно на захват властных позиций. Идеология же служила первоочередным источником и инструментом легитимации захваченной политической власти.
Глубина и широта восприятия большевистской интерпретации марксизма самой советской элитой в лице партгосноменклатуры естественным образом варьировались как по горизонтали, так и по вертикали. Не стоит забывать о том, что управленческие задачи, встававшие перед советским руководством, с течением времени качественно менялись. В силу всего этого ход и результаты процесса реализации советского проекта определялись шедшей с переменным успехом в коллективном сознании советских управленцев борьбой между соображениями практической и идеологической целесообразности.
В свете этого представляется уместным коснуться вопроса о связи научно-преподавательской деятельности советских историков с партийными решениями, нашедшими свое отражение в материалах съездов КПСС и в текстах выступлений высшего партийного и государственного руководства. Более корректным видится определение советского властно-политического дискурса не как идеологического, но скорее идеологизированного (в том смысле, что форма его преобладала над содержанием). В какой-то мере то, что называют советской идеологией, было искусственно сконструировано еще в постреволюционную эпоху для потребления советским населением: для обеспечения лояльности, объяснения действий власти, создания ценностной структуры нового общества, актуализации той или иной проблемы и психологической мобилизации на ее решение. Эта семиотическая система была только лексически связана с европейским марксизмом и состояла из ряда основополагающих догм (относительно постоянных) и вспомогательного набора клише (менявшихся в зависимости от обстоятельств).
Переходя к взаимоотношениям советского государства и научно-исторического знания, с определенного времени привлекавшегося для решения внутриполитических задач, следует отметить одну парадоксальную особенность. Сам по себе советский проект явился попыткой реализации большевистской вариации марксизма. Изначальная футуристическая заряженность позволяет с полным правом отнести его к разряду модернистских утопий (наряду с национал-социалистическим Третьим рейхом, послевоенным Израилем и т. п.). В. И. Ленин отмечал, что корни марксизма кроются во французской традиции социалистического утопизма. Реалии кризиса модерна первой половины XX в. Определили масштаб советской утопии, претендовавшей на «земшарную» всеохватность и носившую, таким образом, миростроительный характер.
Другой исключительной важности момент заключался в том, что построение нового советского общества посредством воспитания (в т. ч. и исторического) нового советского человека проходило по большому счету на старых (если не сказать архаичных) основаниях. Дело в том, что уничтожение в годы революции и Гражданской войны тонкой прослойки «русских европейцев» оставило марксиствующих большевиков один на один с массами населения, сознание которых было не то что не готово к восприятию идей Маркса и Энгельса – оно не успело принять и переосмыслить категории и ценности буржуазного либерализма, на основе критики которых и возник собственно марксизм. Отсюда неизбежность вынужденной апелляции советского руководства к традиционным социоментальным основаниям российского общества, в общих своих чертах сформировавшимся в период позднего Средневековья (XV–XVI вв.).
Здесь тем не менее стоит отметить, что советский утопизм нашел себе благодатную основу, наложившись на столь же утопичный социальный идеал российского массового сознания. Советское историческое образование в данной ситуации осуществляло весьма специфическую функцию приводного ремня всей советской системы, передававшего социальную энергию политическим механизмам, преобразовывавшим ее в движение в заданном направлении. Оно играло роль своеобразного медиатора между глубинными пластами коллективного сознания и адресованной ему в обязательном порядке официальной картиной мира. И это, судя по всему, в полной мере осознавалось и подчеркивалось как властью, так и самим историческим сообществом.
Возвращаясь к вопросу идеологизированности советского общественно-политического дискурса, подчеркнем его агонистический характер, причем как внутренний (идея классовой борьбы), так и внешний (противостояние двух идеологий, двух систем – коммунистической и буржуазной). В первом случае агональное начало из настоящего обращалось в ретроспекцию в соответствии с марксистским каноном философии истории, что, в свою очередь, устанавливало проблемные рамки советской исторической науки. Во втором же случае из модуса настоящего задавались образ и модель будущего, определявшие содержание политико-воспитательной работы с населением. Нет нужды утверждать, что между собою они были органически связаны.
Глава 2. Трансформация партийно-государственной политики в отношении исторического образования и исторической науки в первой половине 1930-х гг. – возвращение истории
После победы Октябрьской революции и прихода большевиков к власти в стране началась коренная ломка исторического знания вообще и исторического образования и исторической науки в частности. Перед советским правительством встала задача идеологического воспитания населения в социалистическом духе, что было невозможно без пропаганды марксизма в широких массах. В этих условиях особое значение приобретали общественные науки. Изучение отечественной истории во все времена и во всех странах способствовало патриотическому воспитанию, однако в ходе революции и Гражданской войны идея патриотизма отошла на второй план, уступив место идеи интернационализма. Во многом этому способствовал и курс на перманентную социалистическую революцию. Власть нуждалась в новых кадрах историков, стоявших на марксистских методологических позициях. Как следствие, к концу 1920-х гг. преподавание истории в школах было практически вытеснено обществоведением, а исследовательские направления в области истории претерпели существенные изменения в сторону революционной и историко-партийной тематики. Например, одним из первых разработчиков собственной новой теории развития истории России в начале 1920-х гг. стал Л. Д. Троцкий. Дихотомия дореволюционного и советского периодов истории развития России была положена в основу его исторической концепции[59].
В этот период коренным образом изменилась и содержательная сторона исторического познания. В соответствии с установками партийно-государственных лидеров и молодых марксистских историков были сформулированы основные тезисы, повлиявшие на содержание исторических дисциплин в первые годы советской власти: о скором переходе российской революции в мировую (следовательно, в изучении национальной истории не было необходимости); о классовой борьбе, которая представлялась учащимся как движущая сила исторического процесса; об отвержении реформистского пути и определение революции как «локомотива истории».
Одновременно с отказом от преподавания истории с ее дореволюционным содержанием и введением курса обществоведения с учетом современных реалий решалась и еще одна задача: в школах упразднялась русская национальная история. Отсюда отход от изучения русской истории, переход к истории России и в итоге – выход на историю народов СССР.
Постоянные преобразования в университетах страны, которые являлись фактически экспериментами, проводились правительством зачастую наугад, на ощупь, а поэтому они имели самые негативные последствия как для классического гуманитарного образования в целом, так и для исторического в частности. Можно выявить разные причины крайне неудачных преобразований этой сферы в 1920-х гг., но основных причин можно назвать три. Во-первых, это недостаток кадров для работы в новых условиях. Прежняя вузовская интеллигенция не смогла со своей инерцией старой системы образовательной модели быстро перестроиться и приспособиться к другим образовательным реалиям, в то время как новая интеллигенция еще только складывалась и не могла собой закрыть все потребности высшей школы. Во-вторых, гуманитарное образование в своем классическом виде не отвечало большевистским требованиям и нуждалось в том, чтобы приспособить его под обществоведческую направленность, но заменить, а точнее, подменить одно другим оказалось попросту невозможным. В-третьих, нехватка денежных средств на содержание высшей школы в условиях социально-экономической ситуации 1920-х повлекла за собой общее сокращение сети вузов и отдельных факультетов в стране (прежде всего, гуманитарных, как не отвечавших производственным задачам и подготовке кадров прикладных профессий).
Политика советского правительства в СССР в академической сфере формировалась под воздействием двух новых идеологий. Первая из них настаивала на выполнении того, что сегодня назвали бы «осуществлением социальной миссии университетов». Советская власть пыталась сделать высшее образование инструментом создания эгалитарного общества. Когда эта идеология усиливалась, принимались всевозможные меры, которые должны были сделать университеты доступными для всех социальных слоев (например, запрет приема любых экзаменов, дипломы не требовались при поступлении и не выдавались по окончании университета, пролетарские студенты получали всевозможные льготы). Развились различные формы позитивной дискриминации в пользу недостаточно представленных среди специалистов этнических групп, и, соответственно, против групп, имеющих слишком значительное представительство.
Вторая новая идеология была технократической. Государство рассматривало высшее образование и науку как средство обеспечения запросов народного хозяйства и обороны, соответственно, они должны были существовать в самой тесной связи «с жизнью» или «практикой». Технократический импульс коснулся и содержания программ. Доля лекций сократилась, а практических занятий, наоборот, возросла. Учебные программы были сокращены до трех лет за счет казавшихся излишними для практической деятельности общеобразовательных дисциплин. В дальнейшем в своих внешних проявлениях технократический импульс ослаб. Выразилась явная вторичность социальных и гуманитарных наук, не имевших прямого отношения к «практике».