Тотальная идеологизированность советской системы и ее первоочередная задача – одержать победу в борьбе за общественное сознание вообще и образ мышления каждого отдельного человека в частности – привели к тому, что между советскими экономическими и социальными науками и международными тенденциями развития этих наук появился незримый, но от того не менее непроницаемый барьер, состоявший не в различиях средств описания реальности, а в различиях самих целей познания окружающего мира.
В силу этих обстоятельств советское академическое сообщество было вынуждено создавать почти с нуля свою собственную научную школу в указанных областях. Развитие некоторых из них, в первую очередь области, связанной с построением математических моделей, вполне соответствовало мировому уровню (не случайно советский ученый Л. В. Канторович стал лауреатом Нобелевской премии по экономике). Тем не менее подавляющая часть социогуманитарного сегмента научного знания в советский период предлагала различные варианты не научного, а политического прочтения мира, облеченные в наукообразную форму. Отсюда и вполне закономерно, что достижения мировой научной мысли для нее актуальны не были[52].
Первый период существования советской исторической науки и высшего исторического образования укладывается в рамки 1917 – конца 1920-х гг. Это время сосуществования «старой» и новой исторической науки и исторического образования. Этот этап характеризуется значительными потерями в составе профессорско-преподавательского корпуса, утратами книжного, архивного и музейного фондов страны, т. е. в конечном счете он был периодом существования отечественного историко-научного сообщества в экстремальных условиях.
Рубежом окончательного определения отношения власти к наиболее ярким представителям «буржуазной науки» стал 1922 г. Состоялась высылка и отстранение их от формирования национальной исторической науки на Родине. Этот наиболее резкий шаг власти по отношению к историкам означал становление системы политического и идеологического контроля над деятелями исторической науки со стороны партийно-государственных органов. В это же время создаются академические и научные институты (Коммунистическая академия и Институт красной профессуры), формируются исторические общества, национализируются архивные и музейные фонды.
Этот период относительно мирного сосуществования представителей «старой» и «новой» исторической науки характеризовался постепенным усложнением этих взаимоотношений с неуклонным вытеснением представителей «старой исторической науки» с руководящих постов в научных учреждениях и постепенной трансформацией самой советской Академии наук в соответствии с потребностями «коммунистического строительства», закончившейся практическим разгромом научной и политической оппозиции в результате «Академического дела» – уголовного дела, сфабрикованного ОГПУ против группы ученых Академии наук и краеведов в 1929–1931 гг. (так называемое дело Платонова – Тарле).
Происходит и постепенное внедрение марксистской методологии исследования, оформление марксистских учебных заведений и научных учреждений. Появляется господствующая группа историков во главе с М. Н. Покровским, которая берет на себя функцию авангарда советской исторической науки, бойцов с научной и политической оппозицией. Одним из важнейших результатов дискуссий 1920-х гг. становится тенденция к отождествлению таких понятий, как «немарксизм» и «антимарксизм»: труды ученых, ранее оцениваемые как близкие марксизму, в конце 1920-х гг. все чаще относились к категории антимарксистских.
В то же время исторические дискуссии несли в себе нечто большее, нежели набор идеологических догм. Несмотря ни на что, шло накопление научных знаний в тех областях исторической науки, которые ранее либо разрабатывались слабо, либо не разрабатывались вовсе. В ходе дискуссий 1920–1930-х гг., опиравшихся на активно ведущиеся разработки истории России, марксистами были подняты совершенно новые исследовательские пласты, относящиеся в первую очередь к истории общественной мысли и социальных движений в России. Наряду с абсолютизацией формационных критериев историки вовлекали в орбиту споров большой конкретно-исторический материал по истории крестьянского и помещичьего хозяйства, мануфактуры, финансового капитала, роли иностранных инвестиций в формировании социально-экономического и политического облика страны.
Помимо сугубо идеологических процессов, происходят и другие, в которых идеологическая линия нашла свое опосредованное выражение. После революции резко понизился статус исторической науки. В глазах «нового» исторического сообщества произошло падение авторитета истории и ее значимости, она стала частью обществоведения (отражением этого стала в т. ч. и ликвидация сначала юридических, а затем и историко-филологических факультетов в университетах и замена их факультетами общественных наук[53]). В целом вузовское преподавание истории в 1920-e гг. опиралось на партийные установки, в соответствии с которыми преподавание истории должно было быть отброшено как с точки зрения идей эволюционного развития, так и в целях воспитания национальной гордости и национального чувства. В силу этого история как самостоятельная дисциплина исчезла из учебных планов высшей школы на многие годы.
Новая концепция организации гуманитарного образования в университетах страны виделась большевиками в разработке и распространении идей научного социализма, ознакомлении широких народных масс с переменами в общественно-политическом строе России и с основными принципами советского управления. Система исторического образования дореволюционной России абсолютно не отвечала запросам советской власти – и прежде всего по идеологическим соображениям. Изучение истории во все времена и во всех странах способствовало воспитанию патриотизма. Однако в ходе революции и Гражданской войны идея патриотизма была полностью дискредитирована, уступив место идее пролетарского интернационализма. Во многом этому способствовал и курс на перманентную социалистическую революцию. Власть нуждалась в новых кадрах историков, стоявших на марксистских методологических позициях. Как следствие, к концу 1920-х гг. преподавание истории в школах было вытеснено обществоведением, а исследовательские направления в области истории претерпели существенные изменения, обратившись в сторону революционной, историко-партийной, а на периферии – к краеведческой тематике.
Кроме того, высшее гуманитарное образование до революции носило элитарный характер. Подготовка историков осуществлялась на историко-филологических факультетах университетов, где, как и на юридических, большинство преподавателей являлись «государственниками». Такой же порядок сохранялся некоторое время и после Октября 1917 г. Поэтому в первые годы советской власти были предприняты шаги к разрушению «кастового», замкнутого характера высшего образования.
Наибольшие трансформации произошли в гуманитарном секторе сибирских университетов. Суть преобразований гуманитарного сегмента в начале 1920-х гг. сводилась к тому, чтобы реформировать (а фактически упразднить) классические гуманитарные факультеты (сначала юридические, а затем историко-филологические), создать на их базе единые комплексные гуманитарные или обществоведческие факультеты, для того чтобы полностью подчинить их деятельность только одной прикладной цели – подготовке кадров специалистов для нужд советского государства. Кроме этой явной цели, реформа преследовала и чисто политические – сломить идеологическое противостояние университетской профессуры гуманитарных факультетов.
Советская политика в научно-образовательной сфере формировалась под воздействием двух основных доминант. Первая из них настаивала на выполнении того, что сегодня назвали бы «осуществлением социальной миссии университетов». Советская власть пыталась сделать высшее образование инструментом создания эгалитарного общества. Принимались всевозможные меры, которые должны были сделать университеты доступными для всех социальных слоев (например, ведомственное переподчинение вузов, запрет приема любых экзаменов, при поступлении не требовались аттестаты и по окончании университета не выдавались дипломы, студенты пролетарского происхождения получали всевозможные льготы[54] и т. п.). Развились различные формы позитивной дискриминации в пользу недостаточно представленных среди специалистов этнических групп и, соответственно, против этнических групп, имеющих слишком значительное представительство.
Вторая же доминанта была условно «технократической». Государство рассматривало высшее образование и науку как средство обеспечения запросов народного хозяйства и обороны. Соответственно, они должны были существовать в самой тесной связи «с жизнью» или «практикой». Технократический импульс коснулся и содержания программ. Доля лекций сократилась, а практических занятий, наоборот, возросла. Учебные программы были сокращены до трех лет за счет казавшихся излишними для практической деятельности общеобразовательных дисциплин.
Из общих идеологических установок проистекали соответствующая историографическая проблематика и новый язык советской исторической науки. К непременным элементам исторической концепции относилось рассмотрение явлений сквозь призму формационной структуры общества. Стремление к безусловному делению общественного развития на формационные этапы, кроме научных задач, преследовало определенные идеологические цели – доказать, что общественное развитие неумолимо двигалось к пролетарской революции.
В основу взглядов новых советских историков-марксистов закладывались положения исторического материализма, предусматривавшего приоритет материальных условий жизни общества над духовными и зависимость надстроечных явлений от базисных. Связь характера классовой борьбы с уровнем экономического развития общества толкала марксистских историографов к объяснению смены этапов развития исторической науки исходя из смены господствующих экономических укладов. Этот своеобразный экономический детерминизм особенно ярко проявился в творчестве М. Н. Покровского.
Центральным звеном марксистской исторической концепции стало положение о примате классового похода в объяснении как исторического процесса в целом, так и развития представлений о прошлом. В частности, формула об обострении классовой борьбы была крайне удобна не только в силу своей простоты и доступности, но и благодаря заложенной в ней возможности рассматривать явления в динамике. Использование дефиниций «класс» и «классовая борьба» стало еще одним критерием определения соответствия исторических исследований марксизму. Однако признание классового характера науки неизбежно вело к отождествлению объективности с пролетарской позицией, а стремление к объективному подходу в исследовании со стороны немарксистов третировалось как «буржуазный объективизм».
В 1920-е гг. первостепенное внимание уделялось изучению новой истории России. В центре находилось изучение проблем классовой борьбы. Характерной чертой советской историографии стало написание коллективных работ, что позволило создать обобщающие труды по истории СССР, Гражданской войны, рабочего класса и крестьянства. Однако приоритетным направлением исследования отечественной истории нового времени стало изучение истории так называемого освободительного движения (в соответствии с ленинской периодизацией состоявшего из трех этапов: дворянского, разночинского и пролетарского).
Череда губительных реформ и неудачных экспериментов в сфере исторического образования и исторической науки (как и в других гуманитарных отраслях знания) самым негативным образом сказалась на положении истории и историков в первое советское десятилетие. В 1920-е гг. в вузах страны (тем более в Сибири) практически не существовало специальных структур для подготовки историков. Преподавание исторических дисциплин (и в вузах, и в школах) сводилось к обществоведению (история была лишь вспомогательным знанием, которое обслуживало социологические, политэкономические и иные марксистские конструкты), а традиционные исторические исследования перестраивались под революционную и историко-партийную тематику или в лучшем случае ориентировались на этнографические и краеведческие исследования – это было так называемое золотое десятилетие краеведения.
Разрушение привычных научных связей и уклада жизни, революционные потрясения, утрата прежней институциональной устойчивости привели к своеобразному феномену сохранения исторической науки в виде «местного» знания. «Народный» характер краеведения и по широте и активности участия основных его представителей, и по тематике материала помог сохранению и дальнейшей трансляции многих, зачастую главнейших элементов исторического знания. Именно краеведы на местном уровне под знаком сохранения музейных реликвий спасали элементы быта, библиотеки, скульптурные изображения, картины, архивы «дворянских гнезд», церковную утварь и метрические книги от варварского разграбления и уничтожения, сберегая и транслируя хотя бы и в таком виде историко-культурные ценности и знания.
В 1920-е гг. шел процесс перевоспитания на новых социально-политических принципах университетских профессоров, преподавателей и студентов. Перевоспитание шло со стороны партийных, комсомольских, профсоюзных и иных общественных организаций и структур. Создавались политико-идеологические кружки и организации, издавалась специальная литература, газеты, иная периодика. Однако периферийные (в т. ч. и сибирские) историки оказались организационно разобщены. Это приводило к потерям потенциальных возможностей провинциальных ученых в проведении научных исследований.