«Ради умственной независимости человечества»: астральный свет и Князь анархии

Цитируя Элифаса Леви — фрагмент из «Истории магии» (1860), где говорится о связи Сатаны с анархизмом, — Блаватская коротко касается политической стороны прославления Люцифера. В цитате, которую она приводит, Леви как будто восхваляет падшего ангела и заявляет, что Сатана «был настолько смелым, что купил независимость ценой вечных страданий и мук; настолько красивым, что любовался собой в полном божественном свете; настолько сильным, что царил во мраке посреди пыток, и воздвиг себе престол на своем же неугасимом погребальном костре». Наконец, Леви называет этого персонажа, «Сатану республиканца и еретика Мильтона», «князем анархии, которому служит воинство чистых Духов». Рядом со словами о чистых духах, служащих дьяволу, Блаватская добавляет от себя два восклицательных знака[549]. А затем пускается в разъяснения:

Это описание — которое столь ловко примиряет богословскую догму с каббалистической аллегорией и даже умудряется включить в себя политический комплимент, — вполне верно, если прочесть его правильно. Да, действительно: это возвышеннейший идеал, это вечно живой символ — даже апофеоз — самопожертвования ради умственной независимости человечества; это вечно деятельная Энергия, протестующая против Застывшей Инерции — того начала, для которого Самоутверждение преступно, а Мысль и Свет Знания ненавистны… Но Элифас Леви еще слишком раболепствовал перед своими римско-католическими властями; можно было бы добавить, и сам был слишком иезуитом, чтобы признать, что этот дьявол был заключен внутри человека и никогда не существовал на земле вне человека[550].

Здесь Блаватская превратно толкует Леви, хотя сама же и признает, что тот иронизирует[551]. В действительности Леви просто говорил о взглядах, которых предположительно придерживался Мильтон, а сам он считал их ошибочными и размышлял о «ложном Люцифере из иноверной легенды»[552]. Называя Мильтона республиканцем и еретиком, Леви вовсе не делает ему комплимент. Не идет речи о комплименте и тогда, когда он именует Сатану «князем анархии»: сам Леви, давным-давно отрекшийся от социалистических идей, которым сочувствовал в юности, ко времени написания «Истории магии» был уже более или менее консерватором[553]. Любопытно, что Блаватская, обычно не выражавшая симпатий к социализму, здесь почему-то явно расценивает как «политический комплимент» возведение дьявола в ранг повелителя анархистов. И все равно кажется крайне маловероятным, что она когда-либо читала работы, проникнутые идеями социализма, которые Леви публиковал некогда под своим настоящим именем — еще до того, как сделался эзотериком.

Леви, конечно же, не проповедовал эзотерический сатанизм (о чем уже говорилось в главе 1), но в некоторых его сочинениях Сатана отождествляется с астральным светом. Так Леви называл силу, которая пронизывает всю вселенную и может быть использована и с благими, и с дурными намерениями[554]. Тем самым он несколько размыл роль этого персонажа, так что среди оккультистов она стала восприниматься как неоднозначная, и подготовил почву для рассуждений Блаватской — уже откровенно просатанинских. Работы Леви стали для нее одним из наиболее важных источников вдохновения, и в «Разоблаченной Изиде», как отмечали некоторые исследователи, она ссылается на них чаще всего (цитируя не менее 33 раз)[555]. В «Тайной доктрине» Леви тоже остается важным авторитетом, во всяком случае по вопросу о Сатане, даже притом что Блаватская критикует французского мага за попытки примирить собственные идеи с католическими догмами. Себя Блаватская не собиралась ограничивать подобным образом. В своем прославлении Люцифера она заходит гораздо дальше, чем Леви с его размытыми понятиями о Сатане как об астральном свете. И все же она сохраняет эту основную идею — представление о дьяволе как о некой безличной силе, которая пронизывает собой и человека, и космос, придает им обоим энергию и служит залогом их непрерывного развития.

Помимо Леви, другим важным элементом для формирования мировоззрения Блаватской послужили выходившие в ту пору (полу)научные трактовки древних гностических сочинений. Среди книг, откуда Блаватская обильно черпала сведения (а порой и попросту крала — то есть дословно цитировала целые куски, не сообщая при этом, что это не ее собственные слова), когда писала «Разоблаченную Изиду», была работа Ч. У. Кинга «Гностики и их наследие» (1864, исправленное издание — 1887). Как отмечал Кэмпбелл, в техническом лексиконе, которым оперирует Блаватская, термин «гнозис» занимает заметное место[556]. Важную роль гностицизм играет и в «Тайной доктрине», и при обсуждении Сатаны Блаватская ссылается на Кинга[557]. У самого Кинга в изложении гностических идей не найти положительной оценки Сатаны, и отождествление эдемского змея с дьяволом (неведомое самим гностикам — его выдвинули в христианской доктрине значительно позже) — это уже инициатива Блаватской. Несмотря на такие расхождения, она прямо указывает на гностиков как на лучший источник познания для тех, кто хочет понять истинное значение якобы злых сил, олицетворяемых драконом, змеей и козлом[558]. Конечно же, христианская церковь истолковала их смысл совершенно превратно:

Тот, на кого духовенство любой догматической религии (главным образом христианской) указывает как на Сатану, врага Бога, в действительности является высочайшим божественным Духом — оккультною Мудростью на Земле — в своем природном антагонизме любым земным, мимолетным наваждениям, в том числе догматичным или церковным религиям[559].

По утверждению Блаватской, Сатана выполняет незаменимую функцию не только для человечества, но и для Бога: «Бог есть свет, а Сатана есть необходимая ему тьма или тень, без которой чистый свет оставался бы невидимым и непостигаемым»[560]. Это не означает, что Сатана — противник Бога, заявляет Блаватская, ведь в каком-то смысле они едины, тождественны или же являются двумя сторонами одной медали[561]. Еще Блаватская настаивает на единстве Иеговы со змеем, искусившим Еву. Они суть одно и то же, и лишь невежество Отцов Церкви превратило змея в дьявола[562]. На первый взгляд, это совершенно излишние утверждения для мониста, считающего, что все в мире едино. Если все так, то это еще не значит, что неподвижный покой — желательное состояние, а чтобы эволюция могла идти своим чередом, необходимо существование (внешне) антагонистичных сил. По мнению Блаватской, важную роль в эволюции играют Сатана и зло: «Зло — необходимость и одна из опор для проявленного мира. Оно необходимо для прогресса и эволюции, как ночь необходима для рождения Дня, а Смерть — для рождения Жизни, — чтобы человек мог жить вечно»[563]. Поскольку в теософии уделяется огромное внимание эволюции, неудивительно, что развитие человека, начавшееся благодаря грехопадению, рассматривается как нечто положительное. В теософской космологии природа вселенной определяется как поступательное движение[564]. Поэтому логично, что выход из состояния покоя, нарушение равновесия — из‐за вкушения запретного плода, — признается счастливым событием.

Существом же, которое вызвало это событие, оказывается все-таки сам человек, обошедшийся без помощи внешнего змея или Сатаны. Блаватская прямо отрицает существование Сатаны «в объективном или даже субъективном мире (в церковном смысле)»[565]. Однако если Сатана и не существует в церковном смысле, это не значит, что его нет вовсе. Блаватская переносит его из огненного Ада в иное место:

Сатана, или Красный Огненный Дракон, «Владыка Фосфора» (сера была выдумкой богословов), и Люцифер, или «Светоносец», находится в нас самих: это наш Разум — наш искуситель и Искупитель, наш умный освободитель и Спаситель от чистого животного состояния[566].

По словам Блаватской, «эзотерическая философия показывает, что человек — поистине проявленное божество в обеих его ипостасях — доброй и злой»[567]. Таким образом, Бог и Сатана — две грани внутри самого человека (и здесь мы видим параллель с идеей романтиков, тоже переносивших божественное начало в человеческое сознание). При этом они напрямую соединены с трансцендентной сферой, и, по словам Блаватской, Сатана — это «эманация самой сущности чистого божественного начала Махата (Ума), которая исходит прямо из Божественного разума». Без Сатаны, по мнению теософки, «мы были бы ничем не лучше животных»[568].

В представлениях Блаватской о Сатане наблюдается довольно резкое несоответствие. Хотя этот персонаж описывается с монистской точки зрения как синонимичный Иегове (который, в свой черед, признается одной из граней самого человека), в других местах, как мы убедились, он изображается скорее благородным бунтарем против несправедливого Бога, и о них обоих говорится как о наделенных сознанием отдельных существах. Эта непоследовательность не вполне объясняется лишь использованием символического языка, хотя и можно ожидать, что в рамках подобного дискурса внутренняя логика будет соблюдаться хотя бы на минимальном уровне. Что касается монизма Блаватской, должно быть, он носил весьма мягкую форму, раз в ее космологии отведено столь заметное место раздвоению и противоборству. Кроме того, в тех пассажах, где горячее всего прославляется Сатана и подвергается нападкам Бог как некий космический диктатор, ни о каком монизме речи не идет.

«Утверждение своевольной и независимой мысли»: споры о дьяволе в «Люцифере»

Симпатию к дьяволу Блаватская наглядно продемонстрировала еще до выхода «Тайной доктрины». С сентября 1887 года и далее она выпускала в Англии журнал под названием «Люцифер» (Lucifer). Саму идею его основания можно расценить как часть борьбы за власть, продолжавшейся между ней и Олкоттом: новый журнал задумывался как альтернатива выпускавшемуся им «Теософу» (The Theosophist)[569]. Блаватская подчеркивала, что в названии журнала нет ничего специфически сатанинского, хотя, конечно, нет никаких сомнений в том, что оно было выбрано нарочно — отчасти для того, чтобы позлить христианскую церковь и других идейных противников. На удивление положительный взгляд на Сатану, годом позже изложенный Блаватской в «Тайной доктрине», тоже делает очевидным явно вкладывавшийся в название журнала двойной смысл. В редакционной статье первого номера Блаватская (судя по всему, автором этой статьи была она сама) отмахивалась от недоразумений, возникших вокруг имени Люцифера, наделяемого исключительно инфернальным значением, и потому заявляла: «Название нашего журнала в той же мере связано с божественными и праведными идеями, что и с предполагаемым мятежом героя Мильтонова „Потерянного рая“»[570]. Но в той же самой редакционной статье она писала и о Сатане в «величественной небыли Мильтона», что если проанализировать его бунт, то «обнаружится, что он нисколько не хуже по своей природе, чем утверждение своевольной и независимой мысли, как если бы Люцифер родился в XIX веке». Иными словами, она, по сути, представляет Сатану борцом за свободу[571]. Кроме того, Блаватская наверняка сознавала, что эпатажное название будет выполнять и педагогическую задачу: «Заставлять малодушных прямо смотреть в глаза правде, чего легче всего добиться выбором названия, относящегося к разряду заклейменных имен»[572].

Споры, начавшиеся с письма от преподобного Т. Дж. Хедли (августовский номер «Люцифера» за 1888 год), проясняют идеи, распространявшиеся Теософским обществом, и в частности — в этом журнале. Хедли утверждал, что первосвященники, ополчившиеся на Иисуса, постановили убить его как беса. Затем уже другие священники присвоили фигуру Христа и, прикрываясь его именем, принялись создавать различные ложные учения. Следовательно, настоящими бесами следует признать этих самых священников. Однако нужно быть осторожными, предостерегает Хедли, и в борьбе со священниками-бесами не свергнуть с престола самого Христа. Редакция же просто соглашалась с тем, что Христа следует почитать как посвященного в премудрость, а вот католицизм и протестантизм надлежит отвергать[573]. Затем в дискуссию вступил некий Томас Мэй, решивший сосредоточиться уже на дьяволе. В своем письме он попытался разъяснить, что «всеми проклинаемый дьявол способен преображаться в ангела Света»[574]. Еще он заявлял, что змей из Эдемского сада соответствует медному змею, которого водружал на посох Моисей, и с этим существом, по словам Мэя, отождествлял себя Иисус. Ухватившись за несколько сомнительную (мягко говоря) этимологическую связь, он пришел к выводу, что Сатана и Бог суть одно и то же, и подкрепил этот вывод утверждением: «Змеепоклонство существовало повсюду, ведь змеи символизируют Мудрость и Вечность». В основе этого довода лежал метафизический монизм, согласно которому существует один-единственный Бог, хотя люди зовут его самыми разными именами — «Юпитер, Плутон, Дионис, Бог, Дьявол, Христос, Сатана»[575].

Хедли возражал Мэю, опровергая его рассуждения, и завершал свое письмо так: «Вовсе не верно, как утверждает мистер Мэй, будто добро и зло, или Иисус и дьявол, суть одно и то же»[576]. Однако редакция встала на сторону Мэя и заявила, что, в самом деле, «„Всевышний“, если ОН бесконечен и вездесущ, и не может быть ничем иным. ОН должен быть одновременно „добром и злом“, „тьмой и светом“ и т. д.» [577]. Заодно в редакции воспользовались случаем раскритиковать понятие об олицетворенном Боге и Сатане, хотя Хедли ни словом не обмолвился о том, что представляет себе дьявола именно в виде отдельного существа. Хедли снова прислал ответ — и на сей раз пожаловался, что его выставили в этих дебатах в ложном свете — как человека, верящего в существование олицетворенного дьявола[578]. Редакционный ответ на его реплику был подписан уже инициалами Е. П. Б. вместо обычного «Редактор» (хотя, скорее всего, и предыдущие ответы писала тоже сама Блаватская) — как будто чтобы сообщить больший вес написанному. Она отмела вопрос Хедли о вере в олицетворенного дьявола и подчеркнула, что важно другое, а именно — опровергнуть глупое религиозное суеверие, ведь именно в этом и заключается главная задача «Люцифера» — журнала, «по существу своему полемического»[579]. Затем Блаватская выразила согласие с мнением Мэя о том, что Иисус и Люцифер суть одно целое, и подтвердила свою приверженность монизму, лежащему в основе этого суждения[580]. Мэй, как и Блаватская в «Тайной доктрине», полностью перечеркивает традиционный взгляд на Сатану и заново придумывает этого персонажа, объявляя его исходно неправильно понятым проявлением Высшего начала. При этом Мэй не уточняет, чем же именно является этот персонаж, если не олицетворенной сущностью.

Высказывания Мэя о Сатане никак не могли повлиять на «Тайную доктрину» Блаватской, поскольку эта книга вышла в свет всего месяцем ранее[581]. Ни в «Разоблаченной Изиде», ни в одном другом из теософских текстов, опубликованных в промежутке между публикациями двух главных книг Блаватской, ничего подобного не обнаруживается. Следовательно, эти толкования либо распространялись в Обществе устно — и тогда и источником идей, высказанных Мэем, могла быть (прямо или косвенно) сама Блаватская, — либо они были заимствованы из какого-то внешнего источника. И теперь мы рассмотрим некоторые из этих возможных источников, питавших более широкий просатанинский дискурс того времени, который имел хождение среди некоторых социалистов и радикально настроенных художников и писателей.

Сатана Блаватской и дьявольская тема в социализме, искусстве и романтизме