А вывод, который она сделала, был необыкновенно прост: приказано уморить еще столько людей, сколько прислано гробов… А там – может быть, помилуют, а может, подошлют еще…

Один из корреспондентов столичных газет, описывая некоторые эпизоды этого «сидения», высказывал удивление, что толпа не расправилась с доктором Арустамовым так, как впоследствии расправлялась с другими. Объяснение этого факта довольно просто: во-первых, толпа была в непривычной обстановке, на разрозненных судах; а во-вторых, по рассказам очевидцев, доктор Арустамов импонировал необыкновенным мужеством и самоотвержением, с которым исполнял свою нелепую «изоляционную» миссию. Толпа прощала своему санитарному тюремщику, видя, что этот человек является сам первой жертвой какого-то таинственного и непонятного «приказа». Но что приказ состоял в том, чтобы переморить в море возможно больше людей, – в этом темная и исстрадавшаяся толпа не сомневалась.

И вот на «Девяти футах», в открытом море на палубах арестованных санитарной полицией пароходов, назревали мрачные события… Призрак, родившийся из невежества, тьмы, страдания и обычного произвола, облекался здесь живою плотью и кровью…

В двадцатых числах июня этого злополучного года мне пришлось ехать по Волге к Саратову. Плыли мы на прекрасном большом пароходе, не видевшем еще ни одного холерного случая. Вообще, заботами администрации и цензуры общественное спокойствие в то время еще довольно успешно ограждалось от точных известий о холере; слухи о ней доходили до общества, но мало его тревожили: они ходили два года, как отголоски чего-то еще далекого, быть может, не имеющего реального значения, а точные известия газетам печатать воспрещалось. Можно было только заимствовать из «Правительственного вестника». Но правительственный орган молчал… Значит, все еще обстояло на Руси благополучно.

Был вечер. В большой каюте второго класса, освещенной электричеством, сидело веселое общество и в том числе очень общительный и милый помощник капитана. А в открытые двери и окна глядела теплая, ласковая ночь, во тьме которой неясно проплывали очертания береговых возвышенностей.

Пароход подходил к Вольску, и в открытую дверь виднелась уже кучка огней, казавшаяся нам каким-то спутанным созвездием. Но помощник капитана вгляделся в это созвездие, и на его лице появилось выражение недоумения и некоторого беспокойства. Он подошел к двери и крикнул вахтенного.

– Посмотри-ка, – сказал он матросу, – ведь это у пристани стоит наша «Вера»⁶¹.

– Так точно, – ответил матрос.

Мы все не могли понять ни того, как они узнают свою «Веру» в этом беспорядочном созвездии огоньков, ни того, почему это их обоих видимо беспокоит. Но для волгарей река была точно открытая книга, в которой они читали свободно.

– Плохо, господа, – сказал помощник капитана на наши расспросы. – «Вера» шла книзу и по расписанию должна быть в Астрахани. Ее вернули примерно из Царицына – значит…

– Что же именно?..

– Значит, что в Астрахани холера!..

И это оказалось правдой. Когда наш пароход тихо причалил к борту стоявшей у пристани «Веры», то уже всюду, в каютах и на палубах, говорили, что в Астрахани эпидемия в разгаре и люди умирают сотнями. Многие пассажиры роптали даже на то, что мы так беспечно пристаем к борту опасного парохода.

Я с одним из знакомых перешел по кинутым мосткам на «Веру», чтобы расспросить очевидцев… На нижней палубе, в так называемом четвертом классе, вповалку лежали мужики-рабочие. Это были люди с землистыми лицами, с выражением угрюмым и печальным. Когда нам приходилось порой переступать через них, они не двигались и только провожали нас недружелюбными взглядами; кое-где раздавалось сердитое ворчание… Не было слышно ни песен, ни шуток, ни гармони, ни обычных волжских разговоров. Какое-то тяжелое настроение нависло над этой толпой. Я приписал это тому, что эти люди недавно пережили голод; на низовьях Волги они искали обычного заработка и теперь возвращались оттуда в мрачном разочаровании.

Большинство пассажиров верхнего этажа, т. е. второго и третьего классов, ехали только от Царицына и Саратова и потому не могли нам сообщить ничего интересного. Одно было несомненно: низовья уже были захвачены эпидемией.

– Вот этот господин едет из Баку – спросите у него, – посоветовал нам один из собеседников.

Господин, на которого нам указали, стоял на корме и, облокотясь на перила, смотрел на темную реку. Вид у него был тоже задумчивый и угнетенный, и он не особенно дружелюбно повернулся ко мне, когда я, извинившись, предложил ему свои вопросы.

– Да, все правда, – ответил он неохотно… – Все правда! Холера в Баку и Астрахани. Я еду из Баку… выдержал карантин на «Девяти футах».

И вдруг, повернувшись совсем, так что электрическая лампочка осветила его бледное лицо, он спросил:

– Видели внизу… на палубе?..