Все это писалось 15 июля. Увы, 25 июля «русская земля» в лице Китаева опять очутилась в кутузке, так, по крайней мере, следует судить по глухому сообщению той же газеты: «Китаев, – читаем мы в ней, – напроказил снова… ему пора посидеть… Странное существо русский человек: не то его на пьедестал, не то его в кутузку!»
Свет нижегородской гласности, освещавший во всех подробностях первые фазы этой чисто нижегородской эпопеи, на этом месте меркнет, и мы не знаем точно ее дальнейшего течения. Один из врачей, бывший в Нижнем, передавал нам только, что Китаев явился в барак не один, а в сопровождении семи или десяти человек подозрительных добровольцев, сгоравших таким же самопожертвованием, как и он сам. Их не приняли; явилось подозрение, что это как раз те самые «семь человек, таких как он», которые ему были нужны раньше для уничтожения холеры… К сожалению, опыт не ограничился Китаевым. 12 июля в холерный барак был препровожден мещанин города Балахны Лукьянычев, говоривший «в присутствии многих лиц многие бессмысленные выдумки о порядках в холерных госпиталях и об обращении там с больными». Дальнейшая история этого невольного санитара менее известна. Приказ о нем напечатан 12 июля, о сроке выхода его ничего нигде не говорилось, а так как в местных газетах («Волгарь» № 179) упомянуто в числе умерших имя и отчество Лукьянычева (Федор Тимофеев), без указания места приписки, звания и фамилии, то по городу и на ярмарке носились слухи, что этот невольный санитар действительно «в административном порядке» умер. Мы желали бы, чтобы это оказалось ошибкой, и упоминаем об этом отчасти для того, чтобы вызвать точное опровержение или подтверждение этого слуха… Невозможного в нем, однако, нет ничего.
В других случаях к этой форме наказания в Нижнем, сколько можем судить из местных газет, уже не прибегали, довольствуясь действительно «жестокими», как говорится в приказе, наказаниями (100 и 150 ударов розог), в той же мере не предусмотренными ни общими законами, ни действующим в Нижнем Новгороде «положением об усиленной охране»46.
Нельзя не обратить внимания на одну сторону этого явления: совершенно естественно, что оно вызывает подражание и, прежде всего, в подчиненных. В газете «Волгарь» (№ 169) мы уже без особенного удивления читаем следующее: «13 июля в Наклово прибыл вновь назначенный исправник г. Ржевский, немедленно обративший всю свою энергию на подготовительные меры против холеры, последствий которой можно опасаться только именно здесь». Далее корреспондент, с восторгом несколько наивным, рассказывает о том, как г-ном Ржевским «ночью были собраны земский начальник, волостной старшина и другие», как по селу Павлову был расклеен «приказ» (опять толки), как «в унывающее население г-н исправник вдохнул новые силы», как, наконец, он сам для ободрения больных лично «принимал сильнодействующие средства (каломель)». Все это, конечно, очень похвально, жаль только, что корреспонденция заканчивается следующими двумя «анекдотами»: у одного торговца хлебом были найдены два пирога с тухлою начинкой. Торговец был посажен в кутузку до тех пор, пока не съест сам оба пирога; он съел их и был освобожден, убедившись в необходимости печь пироги со свежею начинкой. Одного волостного писаря, неправильно уведомившего о холере, когда была естественная (?) смерть, г-н исправник повел в бараки показывать холеру (?!), но по его особой трусости отпустил его с дороги».
Мы тщательно просмотрели дальнейшие номера нижегородской газеты в слабой, правда, надежде найти опровержение хоть этого сообщения. Опровержения не было.
Как видите, тут не заметно уже ни капли остроумия – заставлять в холерное время есть пироги с тухлою начинкой или читать клинические лекции писарям! Зато слишком заметно плохое подражание Нижнему. Что же, однако, будет, если горбатовские урядники станут подражать господину горбатовскому исправнику и вместо указаний закона примут в руководство исключительно наличные запасы собственного остроумия? Не слишком ли уж юмористична станет наша бедная провинциальная жизнь?
К этим, быть может, слишком даже ярким эпизодам остается прибавить немного: отдача в невольные санитары нашла отклик в далекой Сибири. «Четверо лечивших холерных больных обложением мокрыми тряпками и нагрубивших участковому врачу, – пишут „Сибирскому вестнику“ из Омска, – отданы, по распоряжению губернатора, служителями в холерную больницу, а мещанин (изъятый по закону от телесного наказания, заметим от себя) Франц Домбровский за оскорбление врача и ложные толки схвачен полицией и высечен розгами, о чем в назидание (?!) объявлено по городу расклеенными афишами» («Сибирский Вестник», № 100).
Затем сечение довольно усердно применяется в Орле (губернатор недавно переведен из Нижнего Новгорода, где он был вице-губернатором). В «Орловских губернских ведомостях» объявлены приказы, из которых видно, что крестьянин Ливенского уезда Иона Степанов Шутов и запасный рядовой Мценского уезда Тимофей Демин подвергнуты «строгому телесному наказанию» 4 августа… Как видите, здесь не определено даже число ударов и краткая формула «строгое наказание» так и отзывается не просто добрыми старыми, а добрейшими старейшими временами, когда постановлялось просто: «бить батоги нещадно». Дальше тому же наказанию подвергнут уже мещанин Бодров за то, что позволил себе сорвать вывешенное на дворе мещанина Петрищева объявление губернского правления, при чем дерзко глумился над составителями объявления и над санитарными мерами. За таковые деяния Бодров получил 50 ударов. Интересен еще приказ (в № 237 «Орловских губернских ведомостей»), которым крестьянин Болховского уезда Филипп Горыльников, заключенный предварительно в тюрьму, предавался затем суду «по 37-й ст. устава о наказ., налагаемых мировыми судьями».
А вот еще известие, напечатанное в «Орловском вестнике», которое мы, впрочем, заимствуем из «Киевского слова» (8 сентября, № 1670): «Два болховские купца, живущие в уезде, – Захаров и Сидоров – подвергнуты местным земским начальником, за неисполнение санитарных требований, довольно чувствительным наказаниям». Что значат «довольно чувствительные наказания», которым купцов счел себя вправе подвергнуть г-н земский начальник, – это старается пояснить «Киевское слово», прибавляя от себя, что «Сидоров и Сидорова коза в известном смысле достигли равенства»… Остроумие, надо сказать, довольно печального свойства. Однако неужто в самом деле дошло уже до этого? Да, поневоле придется сказать в этом случае, что сила подражания велика… Что же касается силы закона, то о ней никак нельзя сказать того же.
В Киеве меры, принимаемые против «слухов и толков», хотя тоже были довольно суровы, но, по-видимому, отличались несколько большим спокойствием и однообразием и не выходили из пределов, отведенных положением усиленной охраны. По городам и селам Киевской губернии расклеено обязательное постановление, по которому «за распространение злонамеренных слухов о мероприятиях власти и санитарных учреждений по предупреждению и пресечению холерной эпидемии, гласное осуждение действий тех же властей, оказание им явного неуважения или сопротивления, а также за выражение угроз, хотя бы заочно, по отношению к лицам, облеченным обязанностью служить делу помощи, виновные подвергаются аресту до 3 мес.» («Одесские новости», № 2380).
В «Киевском слове» (№ 1667 и 1673) встречаем приказы киевского губернатора, которыми крестьяне Слупский, Панасюк и Ковальчук («приведшие в большое смущение женщин села Юрконец»), мещанин Остапцов, отст. солдат Яков Кривуля, крестьяне Зайченко, Костенко, Тыртычный, Макаренко, Дахно, Черный и Науменко приговорены в разное время к аресту на различные сроки, в общей сложности составляющие сумму в 21 месяц (по 53 дня на человека).
Такие же меры применялись в Казани.
В «Екатеринославских губернск. ведомостях» встречаем распоряжение о высылке этапным порядком на родину крестьянина Тверской губернии Трофимова, а из «Саратовского дневника» (№ 192) узнаем, что «нескольким лицам предложено оставить Астрахань». Вероятно, в связи с этим находится краткое и несколько загадочное сообщение «Астраханского листка» (3 сентября, № 191) следующего содержания:
«Постановлением губернского правления от 27 августа купец Н. И. Артемьев имеет быть подвергнут административной высылке в Енотаевск на неопределенный срок». И далее, «вследствие отношения г-на начальника губернии г-ну городскому голове, купец Н. И. Артемьев устранен от участия в заседаниях думы». Как причины высылки, так и вопрос, от кого исходит это распоряжение, в газетах остались невыясненными.
Этим, без сомнения, далеко не полным перечнем мы закончим обозрение административных мер, направленных к прекращению ходивших в народе толков и слухов в течение последних недель. Слухи эти проникали всюду. Надо думать, однако, что в других местах к ним относились спокойнее и считали достаточными более простые и более законные меры обычного времени… И, наверное, с не меньшим успехом…
Нужно отметить, однако, и другую сторону деятельности той же нижегородской администрации.
В том же номере нижегородской газеты, где помещен приказ об отдаче Китаева в барак, в невольные санитары, мы читаем другое официальное обращение к населению, отмеченное иным характером: «Для чего построены бараки и холерные больницы». Повторив вкратце указания на приемы первоначальной помощи заболевшим на дому и на необходимость тотчас же обратиться к врачу, г-н нижегородский губернатор продолжает:
«Но что делать тем, у кого нет своего жилья, как быть с проезжими и приходящими, которых болезнь может захватить на чужой стороне, в пути, за кем некому ухаживать, у кого нет даже пристанища? Кто пустит к себе такого больного, кто решится ухаживать за чужим человеком, не боясь заразы? Что делать, наконец, с людьми, живущими в артелях? Товарищи уйдут на работу, а больной может умереть один, без помощи. Кроме того, от него могут заразиться другие и разнести болезнь. Этого нельзя допускать, и потому для таких больных построены и строятся особые бараки и временные больницы, при которых находятся доктора и прислуга. В этих бараках бездомные больные находят приют, уход и лечение».
Объяснив, таким образом, назначение бараков, г-н губернатор ставит вопрос уже совершенно определенно:
«Итак, – продолжает он, – в бараках и временных больницах помещаются: 1) заболевающие холерой на пароходах и баржах; 2) проезжающие и проходящие дорогою люди, которых болезнь застигнет в пути; 3) заболевшие в таких артелях, где не может быть домашнего ухода и где может заразиться много людей; наконец, из местных жителей те больные, которые пожелают