Если не ошибаемся, этим объявлением впервые с такою определенностью и ясностью ставился и решался этот важный вопрос, до сих пор вызывающий еще многие колебания и нерешимость. Никто насильно в бараки доставляться не будет – это во-первых. Во-вторых, смерть от холеры и в бараке признавалась в глазах народа такою же «честною смертью», как и всякая другая, что, быть может, еще важнее.

Все знающие дело люди, с кем нам доводилось говорить об этом предмете, свидетельствуют единогласно, что это ясное и категорическое заявление произвело самое успокоительное действие, а точное и гласное применение его довершило это впечатление. В самом деле, если у народа есть свои суеверия, то и у нас есть тоже свои. Крайности увлечения «изоляцией», «дезинфекцией» и предосторожностями от заражения, этот своего рода санитарный фетишизм, преклонение перед «карболкой» во что бы то ни стало – в своем бездушии стоит порою любого, самого темного народного колдовства⁴⁷. В Нижнем Новгороде в течение всего времени умершие от холеры в бараках отпевались с открытыми лицами⁴⁸, на остров, где стояли бараки, допускались близкие больным и даже сторонние люди; здесь не было и речи о черных фургонах с белыми надписями «холера», мрачно сновавших в начале эпидемии по Астрахани, никто даже не говорил о каких-то «клещах» и «крючьях», которыми будто подымались заболевшие на улицах, или о том, что в бараки таскают здоровых. Улицы имели обычный вид, городовые не чувствовали себя призванными заглядывать в лица прохожих, спрашивать вас о причинах вашей задумчивости, справляться о состоянии вашего рассудка и т. д. С холеры и с холерных бараков сразу был снят этот устрашающий покров, который на каждого больного ложился каким-то проклятием, сразу отчуждая его от всех его близких, от родных, от сочувственного взгляда, и обрекал его на какую-то «собачью» смерть, без «могилы и креста», без похоронного обряда, без прощания… Болезнь оставалась, страшная по-прежнему, но устрашающая обстановка, этот удивительный осколок старинных суеверий, отпадала совершенно.

Опыт показал, что это отнюдь не способствовало распространению болезни. Наоборот, это водворяло спокойствие, ставило преграды «превратным толкам» в гораздо сильнейшей степени, чем все угрозы виселицами и сечения розгами. Публика, разъезжавшаяся с ярмарки, увезла с собой из Нижнего много юмористических рассказов о том, как в бараки «просились» притворно-больные холерой, и мы имели случай читать несколько таких анекдотов в газетах. В рассказах этих встречалось порой немало комических штрихов, но, во всяком случае, это гораздо лучше астраханских и иных трагедий с мрачными и ни к чему не нужными атрибутами. Можно ли сомневаться, которым из двух указанных ныне приемов вызвана эта перемена? Угрозами ли виселицы какому-то «негодяю», бросившему камень (для которого, кажется, слишком уж много чести сознавать, что из-за него отменяются даже действующие законы), – угрозами, которые внушают всем преувеличенное представление об опасностях, требующих приостановки нормального порядка, – или же этим примером спокойного отношения к страшной болезни, которое в свою очередь внушает спокойствие толпе?

Наш народ во многих отношениях живет прошлым. Вспомним еще раз описанные выше волшебные церемонии, почти одинаковые у ингушей, у духоборцев, у жителей нижегородской деревни Кузнечихи, в станицах Кубани и у чуваш. Как приходит народ к необходимости спускаться в подземелья, зажигать огни, бродить с факелами вокруг деревень в глухую полночь? Думаете ли вы, что это нечто постоянно присущее нашему народу, что любой житель деревни вперед мог бы сказать, что именно они будут делать в этом случае? Без сомнения, нет. Не нужно особенной силы воображения, чтобы представить себе ясно, как возникают в деревнях эти однообразные приемы. Растерянная, испуганная толпа ищет средства борьбы ощупью, и, отчужденная, недоверчивая к «господам» с их непонятною и не менее для народа «волшебною» наукой, обращается к какой-нибудь удрученной годами древней Макриде или престарелому начетчику, хранителям наивной премудрости предков. И вот в старом уме начинают шевелиться древние воспоминания. Холера, чума бывают не часто. Древние старцы еще, быть может, несмысленными юношами или детьми присутствовали при том, как их отцы прибегали к своим Макридам. И встает в дряхлом уме полузабытая картина, с глухою ночью, огнями, освещавшими белые фигуры, с сохою, которою вели борозду, с какими-то выдохшимися обрывками языческого обряда и давно брошенной языческой молитвы… И то, что умерло тысячу лет назад, оживает, как привидение, в минуту народной невзгоды.

Но если так живучи эти тысячелетние воспоминания, то воспоминания более близкие о больницах блаженной памяти «приказов общественного призрения», о приемах дореформенной медицины, конечно, еще свежи и живы, как новорожденные младенцы. Кто, положа руку на сердце, скажет, что боязнь больницы, столь сильная в простом русском человеке, не имеет самого реального основания в недавнем еще прошлом? И если бы кто сказал это, то нам так легко привести признание врачей о том, что еще лет десять назад в некоторых даже столичных больницах всякая болезнь с неизбежностью закона переходила непременно в тиф⁴⁹.

Мы читаем газеты, мы знали сразу, с самого начала, какие именно меры приняты на случай холеры, как устраиваются бараки, сколько куда назначено врачей, фельдшеров и студентов. Но от народа, не читающего газет и не знающего современного положения этого дела, – на каком основании можем мы требовать, чтобы он отрешился от традиционного взгляда и, расставаясь с домом, с родными, с уходом родной и любящей руки, шел умирать в неизвестное место, над которым тяготеют воспоминания, совершенно реальные для недавних времен?

И вдобавок, как ни тяжела болезнь, как ни страшна «мотуха» (народное название холеры), русский человек, право, не так уж боится смерти. Но он придает огромное значение самому процессу смерти. Ему нужно, чтоб она совершалась с торжественностью, соответствующею важности момента, ему нужно, чтоб его отпели, проводили, попрощались с ним перед могилой. Только тогда он чувствует, что умирает как человек, как умирали его отцы и деды, а не «дохнет», как бессловесное животное. Только в этих условиях он чувствует себя готовым в безвестный путь и отправляется в него с тем стоическим спокойствием, которое отметили наши лучшие писатели.

В городе Майкопе возникло следующее очень характерное пререкание между городским головой и духовенством: «Городской голова города Майкопа, – пишут в „Церковном вестнике“, – обратился к местному протоиерею отцу Соколову с просьбой, чтобы он, как благочинный, запретил подведомому духовенству напутствовать больных и хоронить умерших от холеры, мотивируя свое ходатайство тем обстоятельством, что этим своим действием духовенство будто бы само развивает и распространяет холеру в городе. Голова телеграфировал об этом в Ставрополь к епископу Евгению, который ответил, что голова не вправе предъявлять таких требований. Голова прислал в консисторию официальную бумагу с представлением при ней протокола заседания городской думы, на каковом заседании и было постановлено, чтобы воспретить духовенству напутствование больных и погребение умерших».

Газета «Волынь» (№ 167), из которой мы цитируем этот факт, называет его «поразительно диким и очень скверным», заподозревая как будто религиозные чувства майкопского муниципалитета. Мы, с своей стороны, уверены, что тут не может быть и речи о чем-либо подобном. Тут только с полною последовательностью сказалась суеверная боязнь перед холерой: все должно уступить перед «изоляцией и дезинфекцией».

Без сомнения, майкопские муниципалы неправы. Далеко не все отступает перед санитарными требованиями, и чем больше будет пощажено в обществе интимных чувств и законных привычек, чем меньше будет нарушено обычных, законных норм, тем лучше. Холера прошла или, во всяком случае, дала нам продолжительный роздых, и теперь, когда наступает время для подведения итогов, приходится сознаться, что она стоила очень дорого во многих отношениях. В том же («часто упоминаемом», как писалось в старинных бумагах) Нижнем Новгороде, по краткому отчету, недавно появившемуся в местной газете, затрачено около 516 000 руб. Больше полумиллиона – это, конечно, очень дорого, «по рублю на бациллу», – говорят шутники не об одном, впрочем, Нижнем⁵⁰. Нам кажется, однако, что еще большею ценой пришлось бы оценить ту ломку правовых норм, тот подрыв чувства законности, которые хотя и не так осязательно, однако глубоко проникали за это время в наше и без того слабое в этом отношении общество. Но есть области, соприкасающиеся с такими интимными сторонами человеческой жизни и смерти, нарушение которых не поддается уже никакой оценке, на свободу которых нельзя посягать ни при каких условиях, с которыми должна считаться всякая «дезинфекция». Таков, между прочим, и майкопский случай, но эту точку зрения следует расширить и провести до возможных пределов. Разумная осторожность как в отношении к возможности физического заражения, с одной стороны, так и – с другой – к законным бытовым формам, к убеждениям и задушевным привычкам народа, – вот руководящая нить, протянувшаяся в обе стороны, забвение которой почти всегда и неизменно приносит больше косвенного вреда, чем прямой пользы. Мы глубоко уверены, что если бы на далеких низовьях Волги сразу же была принята основная мысль, проведенная в циркулярах г-на нижегородского губернатора, то мы, наверное, не были бы свидетелями мрачных сцен, разыгравшихся в тех местах.

Просматривая отчеты о заседаниях комиссий, проектирующих общие системы борьбы с холерой в разных местах, мы видим значительное колебание по вопросу о том, следует ли считать обязательным немедленную отдачу больных в бараки. «Вопрос о том, может ли быть и при каких условиях допускаемо оставление заболевших холерою для лечения на дому, – читаем мы, например, в столичных газетах, – обсуждался, по предложению градоначальника генерала В. В. фон Валя, особым присутствием при врачебном управлении столицы, состоящим под председательством помощника с. – петербургского градоначальника И. Н. Турчанинова. По мнению присутствия, должно быть принято за общее правило всех холерных больных немедленно направлять в больницы. Но так как бывают случаи, когда сами больные или их близкие непременно желают, чтобы заболевший продолжал лечение на дому, то присутствие признало необходимым установить особые правила».

Мы не станем перечислять здесь этих правил, скажем только, что условия, требуемые присутствием, могут быть применяемы разве только в семьях сравнительно богатых, вообще значительно выше средней зажиточности. Правда, скученность и особые условия столичной жизни играют тут значительную роль, однако скученность имела также место на Нижегородской ярмарке, и однако опыт блестяще подтвердил правильность вышеуказанной точки зрения, принятой в Нижнем. Тем более что последовательное проведение строгого надзора далеко не всегда выполнимо и предполагается только в теории. Вспомним о существовавших некогда запрещениях курить на улицах. Было замечено, что с тех пор, как эти запрещения отменены, пожары от папирос в городах почти неизвестны, потому что никто не скрывает второпях закуренной папиросы. Легко допустить, и, я думаю, врачи-практики подтвердят это, что в бараки больные охотнее и в большем количестве доставляются там, где их не тащили силой.

«Когда, в начале июня, на берегу Волги, под горой вблизи от большой пристани принялись строить барак (цитируем частное письмо), то в населении это сооружение было встречено чрезвычайно враждебно. На улицах, у кабака и на базаре толковали громко, что в барак никто не пойдет, что барак надо разнести по бревнышку, и, право, невольно верилось в возможность какой-нибудь дикой выходки при виде сверкающих глаз и сжимавшихся кулаков. Дачники помышляли о переезде в другие, более спокойные места.

Теперь холерный барак как-то слился с окружающим пейзажем, а холерная баржонка с желтым флагом качается у берега так спокойно, как будто она прижилась тут окончательно. Вражды к бараку и врачам совсем нет, толки затихли. В ожидании „привоза“ (случаи не особенно частые) нового больного с парохода или близких деревень сторож мирно спит на корме, а деревенские бабы давно уже пытаются эксплуатировать мостки этой баржи, как место, весьма удобное для стирки белья. Проснувшись, сторож их непременно прогонит. Все-таки непорядок – место казенное.

И все это изменилось в столь благополучном смысле с тех пор, как населению было объявлено положительно, что из домов никого не станут брать насильно. Недавно был случай, когда, наоборот, насильно пришлось удалять псевдохолерного добровольца. Старый служака, бездомный и уставший от скитальческой жизни, водворился здесь на правах якобы холерного, и санитарам стоило немалого труда удалить его с помощью урядника».

А вот, кстати, и еще характерная картинка из того же письма:

«Много тревоги произвел в населении слух, что колодцы уже отравлены. Ночью в окно к какой-то старухе постучались двое мужчин, „в белых картузах“ (что считается здесь признаком дачника), спросили: „Где тут у вас колодцы?“ – и скрылись, не дождавшись ответа. Так как это повторялось несколько раз, то, догадавшись, зачем таинственным незнакомцам нужны колодцы, жители собрали сход, колодцы закрыли, с приложением печатей старосты, и теперь бабы ходят по воду к родникам в соседнюю деревню (около версты). Нужно ли прибавлять, что это не усилило расположения аборигенов к нам, интеллигентным несчастливцам, носящим белые фуражки и загнанным в эти беспокойные места злополучною судьбой и исканием „спокойствия на лоне природы“? На нас косились, а под вечер провожали подозрительными взглядами… Через несколько дней странная легенда получает неожиданно совершенно реальное объяснение: пойманы два „отравителя“ в белых фуражках, которыми оказались двое местных лоботрясов-подростков, пугавших старух от скуки. Сначала их хотели было представить по начальству, но потом побоялись и пожалели: а ну, как их за это озорничество повесят, – времена строгие… Ограничились келейным внушением, а легенда продолжает гулять, переходя, конечно, от села к селу, от деревни к деревне».

Какую услугу могло бы оказать и в этом, и в тысяче других случаев простое гласное разбирательство! Мы привели эти выдержки именно потому, что они ярко иллюстрируют сравнительное значение обоих приемов, имевших место в одной и той же губернии, по распоряжению одного и того же лица: генерала Н. М. Баранова.

В огромной массе отрывочного, пестрого и бессистемного материала, доставленного газетами за последние только недели холерного периода, мы встречаем немало и фактов «отрадного свойства». Правда, к значительному большинству сообщений этого рода приходится относиться с невольною осторожностью. Печать забирает силу, ее начинают ценить и в провинции… И это, увы, сказывается, между прочим, и тем, что многие очень «ценят» печатные восхваления. Кроме того, невольно приподнятое настроение вырабатывает какой-то особенный жаргон. Мы не слышим уже о деятельности врача, а непременно о «самоотверженной деятельности», не встречаем просто административных мер, а непременно «энергичные меры» и тоже «самоотверженные меры». Одним словом, никак дело не ходит теперь без пышных эпитетов, и если самое простое исполнение самой простой обязанности, сколько-нибудь соприкосновенной к холере, назвать просто по имени, то многие, пожалуй, обидятся⁵¹.

Это обстоятельство подмечено и другими наблюдателями провинциальной жизни. «В то время, – пишет „Сторонний зритель“ в фельетоне газеты „Каспий“ (№ 193), – когда вы в редкой из газет, даже столичных, не читаете об ужасном санитарном состоянии наших городов, о нераспорядительности городских дум и о разного рода неурядицах, происходящих в силу множества причин общих и частных, „Терские ведомости“ пишут: „Благодаря станичному атаману и фельдшерам у нас небывалая чистота и порядок. Благодаря внушениям атамана станичное население лишено было суеверного страха. С появлением болезни немалую пользу приносил и местный учитель, и фельдшера трудились по мере сил своих, и можно надеяться, что общество оценит это и не преминет увеличить им содержание“». «Впрочем, если бы мы пожелали, – продолжает фельетонист, – подвести итоги идолопоклонства, то пришлось бы поставить на вид и не такого рода невинные и весьма прозрачные курьезы».