Остановимся несколько на внутреннем значении этого факта.

Всякая идея является, несомненно, движущею силой. Но идеи бывают разные. «Жиды Христа распяли и потому подлежат мести до конца века», – если хотите, это тоже идея, и мы видели не раз ее действие. И, однако, довольно 20 минут спокойного разговора, чтобы в отдельном добросовестном уме пошатнуть ее основание. Вы напомните, что Христос сам был еврей, что евреи первые дошли до идеи единобожия, что они разнесли по всему миру свет христианства, что, наконец, никто не отвечает за предков. И вот эта сорная трава, разросшаяся на поверхности народной мысли, вырвана, и, быть может, на ее месте пустила уже корни новая идея – истинно-христианского братства и терпимости.

Это уже идея другого типа. Насаждается и культивируется она с гораздо большим трудом, как и многие сложные истины, недоступные непосредственному восприятию, которые призваны заменить простые предрассудки. Для них нужны труд и время, и не всякое время для них благоприятно. В 90-х годах у нас широко распространялась мысль «о вреде полузнания», как будто знание есть что-либо замкнутое в себе и законченное, что можно делить на части или чем можно когда бы то ни было и кому бы то ни было обладать во всей полноте. Многие боятся, наконец, что народная вера может поколебаться от первых же прикосновений истины о Божьем мире. Когда же наступают тревожные периоды, тогда мы спохватываемся, к сожалению, несколько поздно. Дикие, сорные идеи, разросшиеся, как бурьян, на нетронутой ниве, обладают живучестью. Действие их не глубоко, но зато охватывает страшные массы. Когда люди темны, несчастны, когда их волнует что-либо, в чем они не отдают себе ясного отчета, тогда краткие, сильные в своей нелепой простоте и односложности сорные идеи отзываются разом во всех темных сердцах. «Жиды распяли Христа» – и толпа уже ищет глазами «распинателя». «Доктора морят народ» – и уже трудно рассказывать о бациллах и запятых…

Невольная жалость и глубокая грусть охватывают наблюдателя при виде наивных приемов, которые выдвигает народная среда навстречу близкому уже и явно для всех надвинувшемуся бедствию, когда его уже нельзя отрицать. «Ингуши, например, – пишет кавказский корреспондент газ. „Каспий“, – в ограждение своих селений и себя лично от холеры устраивают таинственные процессии по подземным галереям. Для этого вырываются два колодца, соединяемые подземным ходом. У того и другого колодца муллы читают священный Коран, а правоверные один за другим спускаются в один из колодцев, проходят по тесной подземной галерее в другой, причем по пути каждый проходящий отплевывается во все стороны. Вышедший таким образом на поверхность земли становится, по местному поверью, как бы застрахованным от холеры.

Жители Малой Кабарды устраивают процессии вокруг селений с пением стихов из Корана. В сел. Абаево имела место процессия следующего рода. Выбраны были два почетных обывателя, из которых один вооружился шашкой, а другой взял в руки бычачью кожу, на которой правоверные совершают свой обычный намаз. Эти лица, в сопровождении громадной толпы, обошли селение; впереди шел воин с шашкой, грозно размахивая ею в пустом пространстве; товарищ нес за ним бычачью кожу в виде священного знамени. Местное поверье гласит, что холера не может перейти извне черту, по которой прошла описанная процессия».

В некоторых станицах по реке Малке в глухую полночь вы могли бы встретить в полях и на дорогах процессии из девушек в одном белье, с распущенными волосами, и девяти парней в таких же костюмах, вооруженных граблями, вилами, кочергами и дубинами, с целью избить первое встречное существо, так как, по их поверью, холера входит в станицу по ночам в виде какой-нибудь твари земной. Говорят, что станичные власти своевременно приняли меры к тому, чтобы не допустить процессию к какой-нибудь встрече, которая могла окончиться очень печально для запоздавшего путника.

«Верстах в четырех от Нижнего Новгорода, – пишет корреспондент „Новостей дня“, – находится деревушка Кузнечиха. В конце июля в Кузнечихе заболел один крестьянин подозрительною по настоящему времени болезнью, и его отправили в больницу. Испуганные жители решились избавиться от лихой болезни и задумали попытать старинный, практиковавшийся в таких случаях способ. Около полуночи все жители Кузнечихи собрались на околице и все в белых длинных повязках и расстегнутых одеждах. И когда на церкви соседнего села Высокого пробило двенадцать часов, толпа впряглась в соху, и началось шествие. Впереди шла молодая девушка с растрепанными волосами и с кадильницей в руках. Она бормотала какие-то заклинания и кадила перед иконой старинного письма, которую несли вслед за ней две бабы. За иконой несколько женщин тащили соху, а за сохой следовала густая толпа народа. Процессия, с тихим заунывным пением молитв, обошла вокруг всей Кузнечихи, после чего все разошлись по домам, уверенные вполне, что избавились от опасности».

А вот обрядности, совершаемые чувашами Белебеевского у., Уфимской губ., по требованию стариков, сильно еще приверженных к языческой старине. Все население чувашской деревни, по общинному уговору, вымылось в бане и оделось в чистое праздничное платье. Мужчины, кроме нескольких человек, поставленных с заряженными ружьями по околицам, остались дома, а замужние женщины и девушки вышли за деревню. Туда же был привезен и плуг (сабан). Несколько девушек и замужних (преимущественно первенцы) впряглись в этот плуг и стали проводить борозду вокруг своего селения. Другие женщины шли впереди плуга, плясали и пели песни, в которых выражали, главным образом, следующие мысли и желания: «Уйди ты, беда, на сто сажен выше, на сто сажен ниже и на сто сажен в стороны от нашего селения!» У околиц это шествие, сопровождавшееся неистовым визгом женщин, останавливалось, и находившийся в засаде мужчина делал выстрел из ружья, веруя, что испугает и отгонит этим от селения незваную гостью («Волжский Вестник»).

Духоборы села Славянского, Елизаветпольского уезда, обратились за средствами чуть не ко временам идолоноклонничества. Они развели трением двух полен «живой огонь» и, стучась в полночь в двери обывателей, стали предлагать им потушить старый огонь и брать у них «новый, так как старый заражен»…

Таких фактов можно бы привести очень много, но мы ограничимся приведенными выше. Они взяты из разных концов нашего обширного отечества и, однако, поражают своим сходством. И на реке Малке, и под Нижним, и у черемис, и у ингушей, и по всему лицу земли Русской сохранилась столь тщательно сберегаемая людьми известного лагеря «невинность ума и сердца», побуждающая перед лицом общего бедствия обращаться к обычаям седой старины, бродить в белых рубахах по темным дорогам и бездорожьям и в каждом встречном существе искать врага и призрак смерти. К чему порой ведет эта «невинность», показывает отчасти и следующий факт, заимствуемый нами из «Приазовского Края»:

«Проезжая из Федоровки мимо одного из поселков Федоровской же волости, верстах в 45 от Екатеринодара, священник ст. Абинской, архитектор Ф. и старшина той же волости г. Трипалитов заметили пожар – горел хлеб вблизи поселка. Они остановились, и старшина отправился на место пожара, а священник с архитектором Филипповым последовали за ним в некотором отдалении. Пройдя некоторое расстояние, они услышали крик и заметили, – дело происходило в 10 час. вечера, – двигавшуюся по направлению к ним толпу. Быстро подойдя к ним, поселяне остановили их и спросили: не врачи ли они? Г. Филиппов назвал себя, священник также, но толпа, очевидно, не поверила им, заподозрила, что священник – переодетый врач, и немедленно окружила каждого из них в отдельности и принялась истязать г. Филиппова. Поселяне связали ему руки, один из парней бросил в него дубиной, другой ударил поленом в голову. Вообще, неизвестно, чем это могло бы кончиться, если бы случайно подоспевший священник станицы Абинской и их же благочинный не усовестил буянов, и они развязали руки г. Филиппову. С большим трудом, преследуемые (все-таки?) выстрелами, добрались пешком священник с г. Филипповым до переправы на ст. Марьинскую. Здесь г. Филиппов встретил своего извозчика, на котором прискакал к парому подрядчик по постройке дамб по левую сторону Кубани, которого также преследовали верховые поселяне, и он спрятался в доме паромщицы. Храбрая женщина встретила выстрелами из револьвера непрошенных гостей, добиравшихся до подрядчика. Испытав в этом неудачу, поселяне хотели бросить в воду извозчика, но подоспевший с г. Филипповым священник вырвали его из рук буянов, перешли на паром и очутились в безопасном месте. Оттуда они направились в ст. Марьинскую и на другой день прибыли в Екатеринодар».

Слухи самые нелепые, толки самые оскорбительные для нашего «национального самолюбия» носились тучами. Главным образом неслись они с низовьев Волги, от Каспийского моря и Астрахани. Казалось, перед заразой, впереди ее, ветер гнал эту тучу нелепых толков, которые затем разлетались, жужжа над всею Русью, как ядовитые мухи.

Борьба с этими слухами, с «превратными толкованиями, злонамеренно распускаемыми в народе», как у нас принято выражаться по традиции, составляет характернейшую страничку данной минуты. Остановимся на некоторых приемах борьбы с ними в эти тревожные месяцы. И прежде всего нам приходится обратиться к Нижегородскому краю.

Нижегородскому краю в этом году повезло хоть в одном отношении: как продовольственная, так и противохолерная деятельность в Нижнем сказалась чрезвычайно выпукло и ярко. Можно сказать много и за, и против практиковавшихся в Нижнем Новгороде приемов, но мимо Нижнего наблюдателю пройти трудно. Все, что только намечается и робко проглядывает на свет в нашей довольно-таки беспорядочной современности, здесь с резкою последовательностью досказано до конца и освещается широко применяемою гласностью.

Поэтому и мы остановимся прежде всего на мерах борьбы с превратными толками, практиковавшихся в Нижнем.

Еще в самом начале эпидемий (11 июля) в местной газете («Волгарь») были напечатаны два приказа генерала Баранова. В первом говорилось, между прочим: «Если, Боже упаси, где-нибудь, пользуясь глупостью и легковерием темных людей, кому-нибудь удастся нарушить порядок, я восстановлю его находящеюся в моем распоряжении военною силой, зачинщиков и подстрекателей повешу немедленно на месте, а участники жестоко, на глазах у всех, будут наказаны. Знающие меня поверят, что я исполню обещание». Приказ этот получает особенное освещение от прибавления к нему в том же номере другого: «Сегодня ночью на приемном пункте Сибирской пристани, в легкий дощатый барак, служащий местом отдыха монахинь… брошен большой камень. Удар был так силен, что одна из досок сорвана с гвоздей и вылетела оконная рама. Бездельник, пользуясь темнотой ночи, успел скрыться в кустах Баранцева озера. Я рад этому, потому что до отдачи вышепомещенного предостережения я несколько затруднен (!) был бы повешением негодяя на месте преступления и пришлось бы применить к нему слишком мягкую меру. С завтрашнего же дня я буду считать себя свободным от всякого стеснения».

В печати уже говорилось об этом приказе с различных точек зрения. Мы только отметим характерную черту: генерал Баранов чувствует себя стесненным до известной степени (несколько) лишь тем, что он лично не успел напечатать приказа ранее, и неизвестный, кинувший камень, не был предупрежден о намерениях г-на нижегородского губернатора до своего поступка. Что же касается закона, который даже в военное время требует непременно суда перед казнью, то, по-видимому, он ни в какой мере не подает повода к каким бы то ни было стеснениям. Этот беспримерный приказ остался единственным в своем роде. Течение, имеющее своих защитников в известной части прессы, – которое хотят почему-то называть «силою власти», хотя оно лучше бы характеризовалось словами «бессилие закона», – здесь сказалось уже. По-видимому, с последовательностью слишком смелою. Другие приемы, практиковавшиеся в том же Нижнем, нашли зато большое сочувствие и отклик, стали гораздо более популярны. Такова, прежде всего, история невольного санитара Китаева. В газете «Волгарь» (7 июля, № 155) мы читаем: «4 числа, вечером, задержан нижегородский мещанин домовладелец Китаев, который, в присутствии значительного числа рабочих говорил, что холеры никакой нет и что ее выдумали врачи, зарывающие в землю живых. При этом Китаев позволил себе высказать угрозы по адресу врачей и местной администрации, прибавив, что если бы нашлось еще семь человек таких, как он, то о холере и речи бы не было… Дабы дать возможность Китаеву видеть холерных больных, ухаживать за ними и следить за тем, чтобы никто из таких больных не был погребен заживо, я признал полезным, не подвергая виновного никакому наказанию, назначить его на один месяц в состав санитарных служителей плавучего госпиталя, устроенного на случай холерных заболеваний. Китаев уже водворен в госпитале (5 июля)».

Другая местная, специально ярмарочная газета, «Нижегородская Почта», в которой все мероприятия ген. Баранова находили всегда страстных приверженцев и комментаторов, говорит, между прочим, что «известный приказ о Китаеве дышал юмором», и затем вспоминает о знаменитых воззваниях Ростопчина. Можно что угодно думать о последних, хотя бы, например, о знаменитом «я приеду назад к обеду… сделаем, доделаем, злодеев отделаем», и об их практическом значении. Несомненно, однако, что сближение до известной степени верно… К сожалению, такие приказы никогда еще не причислялись к роду «юмористической литературы» и мы не можем отрешиться от вопросов об их законности, во-первых, и целесообразности – во-вторых. Что касается первого, то ответ не подлежит спору. Такого закона не существует. Стоит, однако, проследить историю Китаева дальше, хотя бы по той же газете, чтобы увидеть, как опасны эти самостоятельные экскурсии в область «доморощенных» уголовных наказаний.

Прежде всего, что было бы, если бы Китаев заразился и умер в первые же дни? Этого, к счастью, не случилось, но… если бы! Ведь это все-таки так возможно, особенно при наличности страха, вызванного подневольною службой в опасном месте. Была ли бы этим достигнута главная цель, или, наоборот, результаты получились бы совершенно противоположные?

Повторяем, этого не случилось. Судьба сохранила Китаева как будто нарочно для того, чтобы эксперимент мог быть доведен до конца. Китаев стал знаменитостью, в особенности когда, уже освобожденный, явился в заседание благотворительной холерной комиссии и объявил, что он опять идет в барак, уже добровольно. Обе нижегородские газеты в трогательных выражениях изображали эту сцену. Китаев кланялся в ноги, благодарил за науку и прослезился. Китаева обнимали, Китаева лобызали, жали Китаеву руки и писали о Китаеве в газетах. Весь эпизод прошел в том особенном патриархальном жанре, который теперь опять входит в моду. Благодетельная строгость с одной стороны и смиренное уничижение с другой, с лобызанием наказующей десницы. «Китаев, – писала та же „Нижегородская почта“, служащая точным отголоском и истолкователем этого настроения, – симпатичнейший герой дня… он заставляет преклоняться перед скромным величием своего подвига… это богатая натура, всегда способная к самопожертвованию, это русский человек, это русская земля…»