Все это вынуждает к осторожности в оценке «светлых явлений», по крайней мере теперь, пока не миновала еще указанная выше склонность к неизменно-высокому стилю. Мы ограничимся лишь указанием на факт общего характера и огромного значения: в большинстве местностей, постигнутых холерным бедствием, население сравнительно быстро применялось к антихолерным порядкам, несмотря на тревожные слухи, тучей заносившиеся с низовьев Волги. Из этого видно, конечно, что здравый смысл народа способен усваивать значение фактов, где эти факты действительно противопоставляются мрачным легендам.

В № 3999 «Южного края» помещено обстоятельное письмо из Сумского уезда. «С первых чисел минувшего июля, – говорит автор письма, – земство образовало три санитарных отряда, состоящих каждый из врача, трех фельдшеров и трех санитаров. Эти отряды начали свой объезд. Приедут в село или деревню, осмотрят избы, дворы, кабаки, колодцы, и начинается чистка и дезинфекция. Работа кипит на селе. Навоз вывозится на поля, колодцы чистятся, избы моются и заново белятся. Сами крестьяне охотно отводят избы под холерные больнички, заготовляют лошадей для медицинского персонала, кабаки приводятся в опрятность. В управу то и дело летят от санитарных отрядов карточки с лаконическим извещением, что „все сделано, никаких актов нет, и отряд выезжает дальше“. В каких-нибудь 10–15 дней уезда не узнать. Всюду опрятность, чистота, и все подтянулось».

«В с. Королеве заняли избу под временную больницу. Крестьянин, у которого нанята изба, живет рядом в другой своей же избе. Во дворе у него колодец. „Я, – говорит он, – никого из больнички не пущу брать воду, а купите кадушку, поставьте у ворот и каждое утро мы наполним ее водою, а вы берите воду сами“ (это потому, что доктор разъяснил легкость заражения через воду). Когда в деревне Ульяновке заболел казак Курмак, вернувшийся с Дону, у которого появились судороги, то сейчас же собравшиеся крестьяне обмыли его, дезинфицировали, старое его белье и верхнюю одежду сожгли, а взамен того натащили ему кто рубах, кто верхнее платье, и препроводили в больницу. Казак выздоровел… Но в чем же, – спрашивает в заключение автор, – кроется причина здравых житейско-гигиенических понятий и поразительного послушания здешнего простолюдина? Ответ ясен. В правильной постановке земской медицины и народной школы, на что земство не жалело средств».

И тут же корреспондент вспоминает: «А сколько из-за этого было шума!»

В «Донской пчеле», издающейся в Ростове-на-Дону, мы находим не менее обстоятельную статью, посвященную тому же предмету, озаглавленную: «Холера и затемерницкие нравы». «Когда впервые появились смертельные случаи от холеры, в поселении стали циркулировать слухи, что доктора морят больных какими-то порошками. Рьянее всех бросались на эти слухи бабы и разносили их из уст в уста, из двора во двор, с значительными прикрасами собственной фантазии. Как заболевшие, так и здоровые, но ожидавшие той же участи, твердо решились лучше умереть от „гнева Божьего“, чем от докторских „порошков“… Врачу М. Ф. Крассу, прибывшему сюда почти в разгар эпидемии, мало кому знакомому и чуть не в каждом доме встречавшему отпор, приходилось очень трудно. Вот тут-то оказала благотворное влияние деятельность местных попечителей как людей уже известных своим односельчанам. Во многие дома врач был допускаем только благодаря участию попечителя, а в некоторых – попечителям приходилось даже принимать на себя и лечение больного, так как врача ни за что не решались принимать».

Вы видите здесь все данные для так называемых «холерных беспорядков»: и суеверие, и толки, и раздражение против врачей, и упорство. В одном случае, когда автор письма, сам, очевидно, бывший санитарным попечителем, вошел во двор, где был больной крестьянин, то «на двор выскочили две бабы, мать и жена больного, с расширенными глазами и сжатыми кулаками, очевидно, вообразив, что пришел доктор. Однако, увидав знакомого человека, тотчас же смутились и пустили его, прося помочь больному».

Что при таких условиях оставалось делать врачу? Очевидно, предстояло два исхода: увидеть в первом же таком случае вредное упорство и восстановлять авторитет науки при помощи полиции. Дальнейшее известно: вместо борьбы с холерой – борьба с холерными и их близкими, между тем как врачу едва хватает времени и на то, чтобы подать помощь там, где его пускают и даже просят. В данном случае дело пошло иначе: врач предоставил, не заботясь о «восстановлении авторитета», выполнять свои распоряжения санитарному попечителю, твердо настаивая на необходимости дезинфекции всюду, где было возможно, но в крайних отдельных случаях отступая даже и от этих требований, а затем старался делать свое дело и давать возможность населению видеть результаты.

И население начало сдаваться само. Несколько случаев, резко оттенявших пользу санитарных мер и изоляций больных, довершили дело. В одном доме были спасены таким образом двое детей; и случай этот, – говорит автор корреспонденции, – «до того поколебал рутинные воззрения родителей, что те, отбросив всякую неприязнь к врачу и аптечным снадобьям, встречали и провожали нас всегда с поклонами и приветствиями. Теперь они уже с глубокою верой прибегали к помощи и советам врача, дорожа каждым его словом».

В конце концов врача в целом околотке встречали на улице с приветствиями и поклонами, чуть не в каждый дом стали просить его к скрываемым прежде больным, а в приемный покой стало собираться столько больных, в большинстве одержимых поносами, предшествующими острым припадкам холеры, что не было возможности записывать в книгу амбулаторных. Весть о докторе, которому вполне можно верить, разнеслась даже за пределы двух участков в Затемерницком поселении.

Здесь, – говорит в заключение автор, – приведены лишь некоторые, более выдающиеся факты, но сколько было мелких, не менее характерных, где врачу приходилось брать на себя роль лектора перед окружавшею его толпою: объяснять свойства болезни, причины заражения ею, важное значение дезинфекции и роль каждого из медикаментов в отдельности, приходилось умолять родных согласиться давать лед больным или предварительно самому принимать те порошки, которые назначались больным, чтобы рассеять подозрения в смертельном действии порошков… «Таких случаев, – кончает корреспондент, – разнообразных, мелких, но характеристичных, было очень много».

Общие результаты всего этого сказались, по словам «Темерничанина», в том, что в Затемерницком поселении уже с последних чисел поля не было случаев холеры благодаря быстро развившемуся доверию к врачам и строго (в особом смысле) проведенной дезинфекции, тогда как в соседнем же городе и по хуторам холера продолжала уносить свои жертвы…

Примеры затемерницких поселений далеко не единичны, но читать о них приходится редко. А бьющие в глаза примеры народной темноты, суеверия, невежества гораздо чаще отмечаются прессой. Понятно, что у культурного читателя складывается невольно одностороннее представление. Читая обо всех этих «рациональных мерах борьбы с эпидемиями», о приготовлениях к встрече, – мы невольно начинаем воображать, что «разум и порядок» с нашей стороны являются общим правилом. И по общему же правилу народ отвечает на эти попечения суеверием, дикостью и буйством…

Это большая несправедливость. Мы ведь тоже часть русского народа, плоть от его плоти и кость от его костей. Наша жизнь течет не только параллельно с его жизнью. Она переплелась с нею тысячью нитей, и всегда его грехи и его ошибки неразрывно связаны с нашими. Народная темнота, невежество и предрассудки – только почва, на которой посев взращивается реальными фактами, исходящими порой не от народа…

Холера, как известно, пришла за огромным, небывалым еще по размерам голодом 1891–1892 года.

Это бедствие тоже сопровождалось обычными у нас, на Руси, явлениями: недоверием народа к так называемым правящим и культурным классам и мрачными легендами. Одна из этих «голодных» легенд, распространенная очень широко, гласила, между прочим, что те добровольцы из общества, которые несли народу не казенную, а вольную помощь на средства, собранные из частных пожертвований, посланы не кем иным, как антихристом. Реакционная печать с большим злорадством подхватила тогда эту глупую бабью сказку: сначала по отношению к Толстому, а затем и относительно других представителей «интеллигенции» с их неосязательной и нечиновничьей помощью, – она сочувственно перепечатывалась и «Московскими ведомостями», и «Гражданином»… Лично мне пришлось сталкиваться в деревнях Лукояновского уезда с теми же подозрениями, которые пускались в ход людьми древнего склада и темного умонастроения и поддерживались преимущественно старухами. И однако нигде, ни разу эта мрачная сказка не пошла дальше заугольного шипения и вздохов. Всюду она падала перед очевидностью: в вольных столовых давали хлеб, а не камень, и никого туда не гнали насильно. И вот в очерках голодного года мне пришлось отметить, что те самые люди, которые изобретали или повторяли легенду об антихристовой печати, – приводили своих детей в столовые и сами просили внести их в списки. Так жизненный факт побеждал изуверные теории.

Совершенно иная судьба постигла легенду холерную. Еще более дикая, еще более нелепая, – она была направлена против культурных работников, которые шли к народу на помощь с истинным самоотвержением, с опасностью жизни… И в то время, как «голодные легенды» бессильно стихали перед очевидностью помощи, встретив последний приют на страницах отсталой печати, – легенда холерная сгустилась в темную тучу, облеклась в плоть и кровь и, поднявшись в низовьях Волги, промчалась мрачным ураганом кверху, захватив Астрахань, Дубовку, Царицын, Саратов… И всюду лилась кровь – сначала врачей и медицинского персонала, а затем и жестоко «усмиряемого» народа.

В следующем очерке я пытаюсь выяснить условия, которые дали этому кошмару силу и значение реального факта…