Книги

Холера в России. Воспоминания очевидца

22
18
20
22
24
26
28
30

И когда после этого я, в качестве скромного бытописателя провинциальной жизни, сделал попытку свести (в «Русской мысли») в одну картину весь этот (цензурный) материал, – то московская цензура, как уже сказано, вырезала мою статью из журнала.

Вероятно, такая же участь постигла немало других статей о том же предмете, и после этого ничто уже не могло нарушить общего оптимистического колорита губернаторских самооценок. Общество, конечно, знало их действительную стоимость, но когда подошло время «административных» итогов, то все Поволжье с удивлением узнало о… многочисленных наградах

Награждены с одинаковой благосклонностью и бакинский губернатор г-н Рогге, которого Астрахань обвиняла в небрежении интересами отечества, и астраханский г-н Тевяшев, устроивший трагедию на «Девяти футах», и саратовский кн. Мещерский, которого не могли разыскать в городе в самую критическую минуту, когда требовались его распоряжения… И, в конце концов, образцовая кампания 1892 года была возведена в систему – в виде устава 11 августа 1903 года, отдавшего дело борьбы с эпидемиями в руки администрации… Родился он, как мы видели, на «Девятифутовом рейде», под «стоны и проклятия» задержанных для обсервации голодавших людей, окреп вместе с холерной легендой под крики озверелой толпы, убивавшей врачей, и окончательно отдал обывателя и его представителей в распоряжение «административных комиссий»…

Доктор Арустамов награжден не был. Даже, кажется, наоборот… Так, по крайней мере, можно заключить из отчета о любопытным заседании астраханского общества врачей (10 сент. 1902 г.), на котором доктору Арустамову пришлось оправдываться против обвинений г-на Краевича, будто это он пропустил холеру в Астрахань, хотя имел в своем распоряжении двух фельдшеров, повара и акушерку. Когда во время прений выяснилась вся поразительная история девятифутовой обсервации, то г-на Краевича и тут не оставила бюрократическая самоуверенность. Виновата все-таки не администрация… Со стороны астраханской администрации, по его словам, вся эта борьба была лишь «результатом человеколюбия», так как она могла бы в это дело и не вмешиваться. Что же касается до инструкций, данных доктору Арустамову, то, по словам г-на Краевича, он их просто не понял: администрация имела в виду пункт только «обсервационный», а в результате он оказался «карантинным». На вопросы изумленных врачей, какая разница этих двух терминов и что, в сущности, должен был делать доктор Арустамов, если бы правильно понял инструкцию, – г-н Краевич ответил, не обинуясь, что он должен был снимать больных, а пароходы отправлять обратно в Баку для тщательной дезинфекции66.

В этой замечательной программе, очевидно, оживали традиции дореформенных становых, взаимно перебрасывавших мертвые тела через границу своих станов. Но так как и бакинское начальство могло стать на ту же точку зрения (пароходы из Баку вышли официально благополучными), то в воображении невольно встает совершенно фантастическая картина: если бы доктор Арустамов правильно понял мудрую инструкцию, то в водах Каспия между Баку и «Девятифутовым рейдом» появилась бы целая флотилия легендарного Летучего Голландца, осужденная во имя инструкции на бесконечную изоляцию в открытом море. И все те сцены Дантова ада, которые описал доктор Арустамов, хотя и происходили бы в еще более сильной степени, но зато… это было бы за пределами Астраханской губернии, на нейтральном морском просторе…

Может быть, это и было бы настоящим торжеством обсервации, изоляции и дезинфекции, так как через некоторое время оставалось бы только потопить или сжечь бесприютные суда, на которых болезнь прекратилась бы «за отсутствием материала»…

VII

В августе 1892 года эпидемия начала стихать.

«На днях, – писали в газете „Каспий“, – отпущено (из холерных бараков) около 200 человек. Некоторых из них сопровождают родные. Эти выпуски произвели большую сенсацию в городе и, положительно можно сказать, производят благотворное и успокоительное впечатление на жителей. Простой народ, особенно женщины, при виде их, крестясь, творят молитву, сопровождая любопытным взором выздоровевших, большинство которых – из чернорабочего класса. Так как бывшая на них одежда уничтожена, то в больнице им выданы новые ситцевые рубашки, штаны и фуражки, а на ноги лапти, чем они и обращают общее внимание проходящей по улице публики».

В другой заметке той же газеты говорится:

«Холера ослабла. В воскресенье, в 4 часа дня, на общем городском кладбище было совершено настоятелем Николаевского собора о. Юницким, совместно со всем городским духовенством, общее отпевание умерших от холерной эпидемии. После окончания отпевания родственники и знакомые умерших рассеялись по всему кладбищу, отыскивая родные могилы, на которых вскоре явились цветы. Кладбище опустело только к вечеру»…

От этой картины даже в сухой репортерской передаче веет тихою грустью и нашим русским смирением. Но все же при чтении ее приходит невольная мысль, что с такого отношения к населению, охваченному болезнью и страхом, следовало начать… Тогда, быть может, многое было бы иначе.

Но, к несчастью, навстречу суеверию народа двинулось другое суеверие: излишняя вера в силу «изоляции и дезинфекции», перед которыми должно уступить все. У народа требовали пассивного подчинения и доверия… Но… было ли оно заслужено?

К сожалению, то, что было на «Девяти футах», собрало лишь, как в фокусе, всю неурядицу, царившую во многих местах России, и воистину суеверную панику, охватившую не одно простонародье.

Так, администрация города Симбирска во имя пресловутой «изоляции» объявила этот город абсолютно отделенным от остальной России. Здесь вас просто спрашивали на пристанях – откуда вы следуете, и изгоняли без дальней церемонии, без всякой даже изоляции и карантинов, находя, что это гораздо проще. Допускали только своих, из недальних мест. В это время один купец получил известье, что его жена заболела холерой именно в Симбирске. Муж, конечно, тотчас же едет туда, но с пристани его обращают вспять, не принимая никаких резонов… Он, впрочем, догадался доехать на пароходе до Тетюш и оттуда сухим путем проехал беспрепятственно. Через неделю после этого мудрого приказа приезд в Симбирск с Волги совсем прекратился. Здоровые и больные ехали через Тетюши, а оттуда «на долгих» подъезжали к тому же Симбирску, развозя возможную заразу по уезду…

Вот еще беглые заметки из других мест. В Самарской губернии сильно развилась эпидемия благодаря халатности земской управы… «Не было ни врачей, – писал корреспондент „Русской жизни“, – ни фельдшеров, ни фельдшериц, не было даже студентов-медиков и не было запасено достаточно дезинфекционных средств…» «По деревням были разосланы санитары, подбор которых был крайне неудачен: многие были взяты прямо из трущобного мира…»

В Баку «во время самой эпидемии против многих уволенных уже санитаров и других служащих возбуждены уголовные преследования за утайку денег, отобранных этими деятелями у больных холерою» («Каспий», № 193).

В Коканде построили заблаговременно бараки, но… когда холерных больных стали свозить со всех концов (и, наверное, принудительно?), в бараках не оказалось ни коек, ни прислуги. Лекарств в городе тоже очень мало» («Окраина», № 93).

В Саратовской губернии между врачами Аткарского уезда возникла полемика, «тайный смысл которой, – по словам одного из врачей, – знает весь город, в особенности те, кому приходилось лежать в городском холерном бараке». По меткой характеристике г-на аткарского исправника – «если положить пять человек холерных, то они будут друг другу бл… в лицо» («Сарат. Дневник», № 182).

И народ должен был с доверием отдавать своих отцов, жен, детей в такие бараки, он был обязан доверять их жизнь даже таким санитарам…

И за отсутствие этого доверия, после «картин дантова ада» на Девяти футах, его судили не одни только официальные суды, а еще и суд «общественного мнения».