«И холера послана вам, братцы, оттого, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете продолжать также, то вас будут сечь. Аминь».
Однако ввиду возникавших в разных местах беспорядков поместному дворянству вообще было в это время вовсе не до шуток. Общее тревожное и напряженное настроение отчетливо выразил крупный тамбовский помещик П. Оленин, писавший в январе 1831 г. губернатору: «Ваше превосходительство. Забудьте в это тягостное время всякое снисхождение, свойственное вашему доброму сердцу, как начальник поступите со всею строгостью для общей безопасности. Рассвирепевшая чернь опаснее зверей».
Дело в том, что, молебствиями и крестными ходами «врачуя» дух народа, правительство пыталось все-таки врачевать и тело его путем введения наивных и ни в какой степени не достигавших цели профилактических мер, чаще всего обращавшихся во вред населению.
Всю Россию изрезали карантины. Их было чрезмерно много, и устраивались они настолько неумело, что нисколько не препятствовали распространению заразы. На заставах все проезжие задерживались и окуривались специальными составами. Тысячные обозы, шедшие с юга России и из внутренних губерний, направлявшиеся в столичные и губернские центры, задерживались на заставах. В хаосе бесчисленного скопления людей, повозок, лошадей отсутствовало какое-либо руководство. Все делалось кое-как, как придется. И холера беспрепятственно и победоносно шагала через эти искусственные и ненадежные препятствия, служившие более всего к распространению лихоимства, взяточничества, откровенного грабежа с живых и мертвых.
На заставах, где надлежало подвергать четырнадцатидневному «карантинному очищению», более походившему на арест, – не только, как сказано, людей, но и товары и вещи, – не хватало помещений. Местные власти бессовестно взимали с задерживаемых крупные денежные пени, и тогда двухнедельный карантин таял в несколько часов, и карета дворянина или тарантас зажиточного купца катили в город, нередко завозя с собою страшную заразу.
Злоупотреблениям не было конца. Они вызывали открытый ропот неимущего и малоимущего населения, не имевшего средств откупаться от всевозможных стеснительных мер, вводившихся местными властями с целью вымогательства. В Дубовицах, в округе Киевского полка, в котором благодаря этому наступило обманчивое временное успокоение, 18 июля император Николай извещал графа Толстого:
«Здесь у нас в военном поселении произошло для меня самое прискорбное и весьма важное происшествие. Те же глупые толки и разглашения, что и в Петербурге, произвели бунт сначала в Старой Руссе, где зверски убиты Манжос, Мовес и лекаря; прибытие 2 бат. с 4 орудиями остановило своеволие; но в то же время в округах 1-й й 3-й бригад, но в особенности в артиллерийском округе бунт сделался всеобщий… Эйлер принял хорошие меры, и 1-я бригада приведена уже в порядок; по батальону, отправленному в артиллерию, стреляли и даже из орудий… Толпы артиллеристов разграбили соседние помещичьи дворы и делают ужас окрестностей. Тоже были беспорядки и в Коростени… В Австрийском полку убили батальонного командира Бутовича, и кажется, резервный сей батальон в том участвовал. В Старой же Руссе 10-й рабочий почти весь участвовал в бунте. Я посылаю завтра Орлова, гр. Строганова и кн. Долгорукова, чтоб моим именем восстановить порядок. Но не ручаюсь, чтоб успели, и тогда поеду сам…»
Очень скоро Николай изменил своему мнению об Эйлере и в письме к тому же Толстому жаловался, что Эйлер и Леонтьев совершенно потеряли голову и своим поведением рискуют «уронить дух в остальных войсках, т. е. в тех резервных батальонах, на верность которых еще оставалась слабая надежда. Вся беда была в том, что ни Николай, ни петербургские его советники не знали тогда еще той печальной истины, которая во всей своей неприглядной наготе явилась старорусским генералам. Именно, что «верноподданнический дух» резервных батальонов надлежало «поднимать», а на успех этого предприятия представлялось слишком мало шансов. Во всяком случае, Эйлер и Леонтьев нисколько не рисковали «уронить» дух своих солдат, ибо эти средства было систематическое укрывательство больных, что, в свою очередь, навлекало на низшие классы правительственные репрессии, приравнивавшие противохолерную профилактику к своеобразному осадному положению. Так, 10 октября 1830 г. московский генерал-губернатор приказал: «Если в каком-либо доме будет умерший от холеры, о котором прежде не было дано знать полиции, то за сие сокрытие весь дом подвергается оцеплению и никто из живущих в таком доме не будет выпущен».
Не хуже законодательствовал и петербургский губернатор, объявлявший, что «при получении известий от частного пристава о каждом сомнительном больном попечитель отправляется сам для освидетельствования больного, оказания ему пособия и чтоб собрать все нужные сведения о том доме, где больной оказался, дабы все меры к ограждению дома были приняты».
«Раз, проходя по Моховой улице, – вспоминал очевидец, – я увидел, что трехэтажный дом, находящийся наискось церкви Симеония, был заперт и оцеплен полицией; у ворот стояли два будочника, а третий ходил под окнами по тротуару. Жители, в страхе и отчаянии, высунувшись из отворенных окон всех этажей, что-то кричали. Лица, проходящие мимо этого дома, бежали, затыкая платками носы, или нюхали уксус. Я думал, что явится попечитель или частный пристав, или квартальный и распорядится, чтобы больной был удален в больницу, а здоровые были выпущены. Но время шло, а никто не являлся. К счастью жителей, на дворе жил слесарь, который, собрав своих рабочих, сбил калитку с петель. В одну минуту у окон никого не было: все ринулись вон из дома и разбежались по всем направлениям. Полиция вмиг исчезла…»
Все такие и им подобные правительственные мероприятия, само собой разумеется, вызывали в населении острое возмущение. «Сама администрация сеяла зародыши будущих смут и неудовольствий народных, – говорит современник, – и явно вселяла недоверие к своим распоряжениям, которым в 1831 году уже никто не верил».
В самом деле, мудрено было не только что верить, но и вообще относиться к этим распоряжениям сколько-нибудь серьезно. Есть поговорка, что от великого до смешного – один шаг. Министерство внутренних дел, в хлопотах по борьбе с эпидемией, напечатало «Краткое наставление к распознанию признаков холеры; предохранения от оной и средств при первоначальном ее лечении». В этом поистине замечательном произведении встречались перлы, подобные запрещению «после сна выходить на воздух», или же «предаваться гневу, страху, утомлению, унынию и беспокойству духа».
Но наряду с подобными совершенно анекдотическими правилами имелись и иные, напр.:
1) запрещается пить воду нечистую, пиво и квас молодой…
2) запрещается жить в жилищах тесных, нечистых и сырых и т. п.
Министерство ограничивалось запрещениями, не указывая, каким образом неимущее население, при отсутствии водопроводов, может получать чистую воду, или из грязных и густонаселенных подвалов переместиться в просторные, светлые помещения.
Этот случайный пример изобличает ярко выраженную классовую акцентировку административных забот, что в свое время не могло не быть учтено «чернью», которая в конечном итоге оказывалась брошенной на произвол судьбы.
Таковы были «профилактические меры» по борьбе с холерой. Наряду с ними правительство по-своему боролось и с эпидемией как с фактом, нисколько, как кажется, не считаясь при этом с только что упомянутыми министерскими «наставлениями». Наспех организуя больницы, администрация не задумывалась об их местоположении и вообще о реальных условиях. Так, в самом Петербурге центральная холерная больница устроена была в грязном, тесном и смрадном переулке на Сенной площади.
Врачей не хватало, а тем более опытных, сколько-нибудь знакомых с холерой. Орудовали по преимуществу цирюльники, в том блаженном убеждении, что наиболее действенным средством против холеры является основательное кровопускание. Отправление больных в больницы возложено было на нижних полицейских чинов, из чего родился жесточайший произвол, стоивший жизней многим сотням людей.
«Больничные кареты, – вспоминает очевидец, – разъезжали по городу, и в них забирали заболевших на улицах и в домах. Чтобы попасть в подобную карету простолюдину, достаточно было быть под хмельком или присесть у ворот, у забора, на тумбу. Не слушая никаких объяснений, полицейские его схватывали, вталкивали в карету и везли в больницу, где несчастного ожидала зараза – если он был здоров, и почти неизбежная смерть – если был болен. Умирали в больницах вследствие чрезмерного старания и совершенного неумения докторов. С ожесточением вступая в борьбу с холерой в лице больных, невежественные врачи были к ним безжалостны. Мушки, горчичники, микстуры, горячие ванны, наконец кровопускания – вся эта масса средств рушилась на несчастных больных целой лавиной и, разумеется, всего чаще их отправляла в могилу.